- словом, применить им же созданную
теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность,
быстроту, - он был совсем другой человек: тут его не хватало - ему вдруг и
тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за
которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай бог что выйдет.
Точно ребенок: там не доглядит, тут не знает каких-нибудь пустяков, там
опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с
конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потом и
браниться станет.
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну
в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко
пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась
иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел,
чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме
мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику
учиться по-латыни.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и
синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что
довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное
преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия
могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в
доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в
земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в
этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого
человека.
Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и
товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях,
которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.
Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и
крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно,
увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей
действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только
применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был
увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в
одном департаменте, да потом и забыл о нем.
Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В
петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой
теорией вершать по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он
носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными
обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы,
по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить.
Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в
обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.
Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на
переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только
одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам. На этой дороге
он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не
достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория
деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и
достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его
ничтожного существования
теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность,
быстроту, - он был совсем другой человек: тут его не хватало - ему вдруг и
тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за
которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай бог что выйдет.
Точно ребенок: там не доглядит, тут не знает каких-нибудь пустяков, там
опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с
конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потом и
браниться станет.
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну
в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко
пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась
иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел,
чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме
мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику
учиться по-латыни.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и
синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что
довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное
преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия
могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в
доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в
земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в
этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого
человека.
Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и
товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях,
которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.
Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и
крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно,
увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей
действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только
применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был
увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в
одном департаменте, да потом и забыл о нем.
Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В
петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой
теорией вершать по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он
носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными
обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы,
по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить.
Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в
обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.
Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на
переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только
одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам. На этой дороге
он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не
достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория
деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и
достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его
ничтожного существования