торопливостью ее мысли и воли.
Вопрос, что он будет делать в семейном быту, уж улегся, разрешился сам
собою. Ему пришлось посвятить ее даже в свою трудовую, деловую жизнь,
потому что в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха.
Какая-нибудь постройка, дела по своему или обломовскому имению,
компанейские операции - ничто не делалось без ее ведома или участия. Ни
одного письма не посылалось без прочтения ей, никакая мысль, а еще менее
исполнение не проносилось мимо нее; она знала все, и все занимало ее,
потому что занимало его.
Сначала он делал это потому, что нельзя было укрыться от нее: писалось
письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками - при ней,
на ее глазах; потом он стал продолжать это по привычке, а наконец это
обратилось в необходимость и для него.
Ее замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него
неизбежною поверкою: он увидел, что она понимает точно так же, как он,
соображает, рассуждает не хуже его... Захар обижался такой способностью в
своей жене, и многие обижаются, - а Штольц был счастлив!
А чтение, а ученье - вечное питание мысли, ее бесконечное развитие!
Ольга ревновала к каждой непоказанной ей книге, журнальной статье, не шутя
сердилась или оскорблялась, когда он не заблагорассудит показать ей
что-нибудь, по его мнению, слишком серьезное, скучное, непонятное ей,
называла это педантизмом, пошлостью, отсталостью, бранила его "старым
немецким париком". Между ними по этому поводу происходили живые,
раздражительные сцены.
Она сердилась, а он смеялся, она еще пуще сердилась и тогда только
мирилась, когда он перестанет шутить и разделит с ней свою мысль, знание
или чтение. Кончалось тем, что все, что нужно и хотелось знать, читать ему,
то надобилось и ей.
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из
хвастливостей, гордиться "ученой женой". Если б у ней вырвалось в речи одно
слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она
ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный в области знания, но еще
недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только
хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного - не ведению, а ее
пониманию.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не
обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или
философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто
рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее исчезали
подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не
пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра
этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в
речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в
уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской
грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего
говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на
светлое дно ее жизни.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и
никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни
в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и
крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой
неумолкающей, вулканической раб
Вопрос, что он будет делать в семейном быту, уж улегся, разрешился сам
собою. Ему пришлось посвятить ее даже в свою трудовую, деловую жизнь,
потому что в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха.
Какая-нибудь постройка, дела по своему или обломовскому имению,
компанейские операции - ничто не делалось без ее ведома или участия. Ни
одного письма не посылалось без прочтения ей, никакая мысль, а еще менее
исполнение не проносилось мимо нее; она знала все, и все занимало ее,
потому что занимало его.
Сначала он делал это потому, что нельзя было укрыться от нее: писалось
письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками - при ней,
на ее глазах; потом он стал продолжать это по привычке, а наконец это
обратилось в необходимость и для него.
Ее замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него
неизбежною поверкою: он увидел, что она понимает точно так же, как он,
соображает, рассуждает не хуже его... Захар обижался такой способностью в
своей жене, и многие обижаются, - а Штольц был счастлив!
А чтение, а ученье - вечное питание мысли, ее бесконечное развитие!
Ольга ревновала к каждой непоказанной ей книге, журнальной статье, не шутя
сердилась или оскорблялась, когда он не заблагорассудит показать ей
что-нибудь, по его мнению, слишком серьезное, скучное, непонятное ей,
называла это педантизмом, пошлостью, отсталостью, бранила его "старым
немецким париком". Между ними по этому поводу происходили живые,
раздражительные сцены.
Она сердилась, а он смеялся, она еще пуще сердилась и тогда только
мирилась, когда он перестанет шутить и разделит с ней свою мысль, знание
или чтение. Кончалось тем, что все, что нужно и хотелось знать, читать ему,
то надобилось и ей.
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из
хвастливостей, гордиться "ученой женой". Если б у ней вырвалось в речи одно
слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она
ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный в области знания, но еще
недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только
хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного - не ведению, а ее
пониманию.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не
обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или
философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто
рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее исчезали
подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не
пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра
этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в
речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в
уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской
грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего
говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на
светлое дно ее жизни.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и
никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни
в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и
крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой
неумолкающей, вулканической раб