- сказал Обломов.
- Так вот садись да и пиши сейчас.
- Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? - заметил Обломов. - Можно и
завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, - прибавил он, - уж доверши свои
"благодеяния": я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу
какую-нибудь.
- Чего еще? - спросил Тарантьев.
- Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? - Ты так
"натурально" рассказываешь... - прибавил он, стараясь скрыть улыбку, - а
вон Иван Алексеич переписал бы...
- Э! Какие выдумки! - отвечал Тарантьев. - Чтоб я писать стал! Я и в
должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет
бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь... Лентяй ты,
лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
- Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! - сказал Обломов. - Он бы все
уладил...
- Вот нашел благодетеля! - прервал его Тарантьев. - Немец проклятый,
шельма продувная!..
Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В
глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика,
хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были
все одинаковы в его глазах.
- Послушай, Михей Андреич, - строго заговорил Обломов, - я тебя просил
быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке...
- О близком человеке! - с ненавистью возразил Тарантьев. - Что он тебе
за родня такая? Немец - известно.
- Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю
дерзостей...
Тарантьев побагровел от злости.
- А! Если ты меняешь меня на немца, - сказал он, - так я к тебе больше
ни ногой.
Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.
- Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее
отзываться о нем - вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, -
сказал он.
- Уважать немца? - с величайшим презрением сказал Тарантьев. - За что
это?
- Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и
учился.
- Велика важность! Мало ли кто с кем учился!
- Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких
хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского... - сказал Обломов.
- А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и
шампанским! На вот, возьми свои деньги... Куда, бишь, я их положил? Вот
совсем забыл, куда сунул проклятые?
Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку.
- Нет, не они!.. - говорил он. - Куда это я их?..
Он шарил по карманам.
- Не трудись, не доставай! - сказал Обломов. - Я тебя не упрекаю, а
только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который
так много сделал для меня...
- Много! - злобно возразил Тарантьев. - Вот постой, он еще больше
сделает - ты слушай его!
- К чему ты это говоришь мне? - спросил Обломов.
- А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь
знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то...
- Послушай, Михей Андреич... - начал Обломов.
- Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог
видит, сколько обид перенес... Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не
видал, а сюда нос поднимать приехал.
- За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец?
- Виноваты оба, и отец и сын, - мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой.
- Недаром мой отец со
- Так вот садись да и пиши сейчас.
- Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? - заметил Обломов. - Можно и
завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, - прибавил он, - уж доверши свои
"благодеяния": я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу
какую-нибудь.
- Чего еще? - спросил Тарантьев.
- Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? - Ты так
"натурально" рассказываешь... - прибавил он, стараясь скрыть улыбку, - а
вон Иван Алексеич переписал бы...
- Э! Какие выдумки! - отвечал Тарантьев. - Чтоб я писать стал! Я и в
должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет
бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь... Лентяй ты,
лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
- Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! - сказал Обломов. - Он бы все
уладил...
- Вот нашел благодетеля! - прервал его Тарантьев. - Немец проклятый,
шельма продувная!..
Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В
глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика,
хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были
все одинаковы в его глазах.
- Послушай, Михей Андреич, - строго заговорил Обломов, - я тебя просил
быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке...
- О близком человеке! - с ненавистью возразил Тарантьев. - Что он тебе
за родня такая? Немец - известно.
- Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю
дерзостей...
Тарантьев побагровел от злости.
- А! Если ты меняешь меня на немца, - сказал он, - так я к тебе больше
ни ногой.
Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.
- Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее
отзываться о нем - вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, -
сказал он.
- Уважать немца? - с величайшим презрением сказал Тарантьев. - За что
это?
- Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и
учился.
- Велика важность! Мало ли кто с кем учился!
- Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких
хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского... - сказал Обломов.
- А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и
шампанским! На вот, возьми свои деньги... Куда, бишь, я их положил? Вот
совсем забыл, куда сунул проклятые?
Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку.
- Нет, не они!.. - говорил он. - Куда это я их?..
Он шарил по карманам.
- Не трудись, не доставай! - сказал Обломов. - Я тебя не упрекаю, а
только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который
так много сделал для меня...
- Много! - злобно возразил Тарантьев. - Вот постой, он еще больше
сделает - ты слушай его!
- К чему ты это говоришь мне? - спросил Обломов.
- А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь
знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то...
- Послушай, Михей Андреич... - начал Обломов.
- Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог
видит, сколько обид перенес... Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не
видал, а сюда нос поднимать приехал.
- За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец?
- Виноваты оба, и отец и сын, - мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой.
- Недаром мой отец со