разом.
Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и
обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия
родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом, что и
будущая служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия,
вроде, например, ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода, как
делывал его отец.
Он полагал, что чиновники одного места составляли между собой дружную,
тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствиях,
что посещение присутственного места отнюдь не есть обязательная привычка,
которой надо придерживаться ежедневно, и что слякоть, жара или просто
нерасположение всегда будут служить достаточными и законными предлогами к
нехождению в должность.
Но как огорчился он, когда увидел, что надобно быть по крайней мире
землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику на службу, а
землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает; наводнение, конечно,
могло бы тоже служить преградой, но и то редко бывает.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах
пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать
разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца
толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали
скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют
спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как
будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье -
и конца этому никогда нет!
Раза два его поднимали ночью и заставляли писать "записки", несколько
раз добывали посредством курьера из гостей - все по поводу этих же записок.
Все это навело на него страх и скуку великую. "Когда же жить. Когда жить?"
- твердил он.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому
составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его
представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как
бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и
заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Илья Ильич думал, что начальник до того входит в положение своего
подчиненного, что заботливо расспросит его: каково он почивал ночью, отчего
у него мутные глаза и не болит ли голова?
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом
начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга
с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как есть,
чтоб показаться начальнику.
Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть
такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного,
выскочившего к ним навстречу, видят не только почтение к себе, но даже
ревность, а иногда и способности к службе.
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и
приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал,
подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто
никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда
ничего не требует, а все просит. Дело сделать - просит, в гости к себе -
просит и под арест сесть - просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы:
и одному чиновнику и всем вместе.
Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника; они на его
ласковый вопрос
Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и
обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия
родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом, что и
будущая служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия,
вроде, например, ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода, как
делывал его отец.
Он полагал, что чиновники одного места составляли между собой дружную,
тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствиях,
что посещение присутственного места отнюдь не есть обязательная привычка,
которой надо придерживаться ежедневно, и что слякоть, жара или просто
нерасположение всегда будут служить достаточными и законными предлогами к
нехождению в должность.
Но как огорчился он, когда увидел, что надобно быть по крайней мире
землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику на службу, а
землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает; наводнение, конечно,
могло бы тоже служить преградой, но и то редко бывает.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах
пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать
разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца
толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали
скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют
спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как
будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье -
и конца этому никогда нет!
Раза два его поднимали ночью и заставляли писать "записки", несколько
раз добывали посредством курьера из гостей - все по поводу этих же записок.
Все это навело на него страх и скуку великую. "Когда же жить. Когда жить?"
- твердил он.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому
составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его
представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как
бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и
заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Илья Ильич думал, что начальник до того входит в положение своего
подчиненного, что заботливо расспросит его: каково он почивал ночью, отчего
у него мутные глаза и не болит ли голова?
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом
начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга
с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как есть,
чтоб показаться начальнику.
Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть
такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного,
выскочившего к ним навстречу, видят не только почтение к себе, но даже
ревность, а иногда и способности к службе.
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и
приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал,
подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто
никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда
ничего не требует, а все просит. Дело сделать - просит, в гости к себе -
просит и под арест сесть - просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы:
и одному чиновнику и всем вместе.
Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника; они на его
ласковый вопрос