отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с
прочими не говорили.
И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в
комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой,
тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром,
снисходительном начальнике. Бог знает что сталось бы с ним, если б он
попался к строгому и взыскательному!
Обломов прослужил кое-как года два; может быть, он дотянул бы и
третий, до получения чина, но особенный случай заставил его ранее покинуть
службу.
Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в
Архангельск. Дело объяснилось; стали отыскивать виноватого.
Все другие с любопытством ждали, как начальник позовет Обломова, как
холодно и покойно спросит, "он ли это отослал бумагу в Архангельск", и все
недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич. Некоторые полагали, что
он вовсе не ответит: не сможет.
Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие
знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная совесть была
гораздо строже выговора.
Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой и прислал медицинское
свидетельство.
В этом свидетельстве сказано было: "Я, нижеподписавшийся,
свидетельствую, с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья
Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного
(Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно
хроническою болью в печени (hetitis), угрожающею опасным развитием здоровью
и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от
ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и
усиления болезненных припадков, я считаю за нужное прекратить на время г.
Обломову хождение на службу и вообще предписываю воздержание от умственного
занятия и всякой деятельности".
Но это помогло только на время: надо же было выздороветь, - а за этим
в перспективе было опять ежедневное хождение в должность. Обломов не вынес
и подал в отставку. Так кончилась - и потом уже не возобновлялась - его
государственная деятельность.
Роль в обществе удалась было ему лучше.
В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы,
покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни,
из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все,
надеялся, радовался пустякам и от пустяков же страдал. Но это все было
давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке
предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой
готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к
великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких,
бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть
многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще больше
дружеских рукопожатий, с болью до слез.
Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их
рабом, даже очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с
женщинами ведут большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением
издали, на почтительном расстоянии.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени,
чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почес
прочими не говорили.
И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в
комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой,
тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром,
снисходительном начальнике. Бог знает что сталось бы с ним, если б он
попался к строгому и взыскательному!
Обломов прослужил кое-как года два; может быть, он дотянул бы и
третий, до получения чина, но особенный случай заставил его ранее покинуть
службу.
Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в
Архангельск. Дело объяснилось; стали отыскивать виноватого.
Все другие с любопытством ждали, как начальник позовет Обломова, как
холодно и покойно спросит, "он ли это отослал бумагу в Архангельск", и все
недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич. Некоторые полагали, что
он вовсе не ответит: не сможет.
Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие
знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная совесть была
гораздо строже выговора.
Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой и прислал медицинское
свидетельство.
В этом свидетельстве сказано было: "Я, нижеподписавшийся,
свидетельствую, с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья
Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного
(Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно
хроническою болью в печени (hetitis), угрожающею опасным развитием здоровью
и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от
ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и
усиления болезненных припадков, я считаю за нужное прекратить на время г.
Обломову хождение на службу и вообще предписываю воздержание от умственного
занятия и всякой деятельности".
Но это помогло только на время: надо же было выздороветь, - а за этим
в перспективе было опять ежедневное хождение в должность. Обломов не вынес
и подал в отставку. Так кончилась - и потом уже не возобновлялась - его
государственная деятельность.
Роль в обществе удалась было ему лучше.
В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы,
покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни,
из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все,
надеялся, радовался пустякам и от пустяков же страдал. Но это все было
давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке
предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой
готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к
великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких,
бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть
многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще больше
дружеских рукопожатий, с болью до слез.
Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их
рабом, даже очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с
женщинами ведут большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением
издали, на почтительном расстоянии.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени,
чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почес