делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует.
VII
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских
Калебов, рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к
господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели
никаких пороков.
Этот рыцарь был и со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохам,
и обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству
безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей,
утонченность и развращение нравов.
Страстно преданный барину, он, однакож, редкий день в чем-нибудь не
солжет ему. Слуга старого времени удерживал бывало барина от
расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на
барский счет; прежний слуга был целомудрен, как евнух, а этот все бегал к
куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские
деньги, а Захар норовит усчитать у барина при какой-нибудь издержке
гривенник и непременно присвоить себе лежащую на столе медную гривну или
пятак. Точно так же, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара,
она уже к нему обратно никогда не поступит.
Важнее сумм он не крал, может быть потому, что потребности свои
измерял гривнами и гривенниками или боялся быть замеченным, но, во всяком
случае, не от избытка честности.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья
собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и
выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился
только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а
этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот
он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не
слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем,
что, словом, лучше умереть, чем жить у него.
Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, а так,
по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца - обругать
барина при всяком удобном случае.
Он иногда, от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб
внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина
какую-нибудь небывальщину.
- Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, - хрипел он тихо, по
доверенности, - вчера писал записку к ней.
Или объявит, что барин его такой картежник и пьяница, какого свет не
производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.
А ничего не бывало: Илья Ильич ко вдове не ходит, по ночам мирно
почивает, карт в руки не берет.
Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но,
кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда
он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два
красными, а потом опять черными.
Он очень неловок: станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну
половинку, другая затворяется; побежит к той, эта затворяется.
Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь
вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в
четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.
Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого
же шага верхни
VII
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских
Калебов, рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к
господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели
никаких пороков.
Этот рыцарь был и со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохам,
и обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству
безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей,
утонченность и развращение нравов.
Страстно преданный барину, он, однакож, редкий день в чем-нибудь не
солжет ему. Слуга старого времени удерживал бывало барина от
расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на
барский счет; прежний слуга был целомудрен, как евнух, а этот все бегал к
куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские
деньги, а Захар норовит усчитать у барина при какой-нибудь издержке
гривенник и непременно присвоить себе лежащую на столе медную гривну или
пятак. Точно так же, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара,
она уже к нему обратно никогда не поступит.
Важнее сумм он не крал, может быть потому, что потребности свои
измерял гривнами и гривенниками или боялся быть замеченным, но, во всяком
случае, не от избытка честности.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья
собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и
выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился
только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а
этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот
он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не
слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем,
что, словом, лучше умереть, чем жить у него.
Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, а так,
по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца - обругать
барина при всяком удобном случае.
Он иногда, от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб
внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина
какую-нибудь небывальщину.
- Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, - хрипел он тихо, по
доверенности, - вчера писал записку к ней.
Или объявит, что барин его такой картежник и пьяница, какого свет не
производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.
А ничего не бывало: Илья Ильич ко вдове не ходит, по ночам мирно
почивает, карт в руки не берет.
Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но,
кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда
он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два
красными, а потом опять черными.
Он очень неловок: станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну
половинку, другая затворяется; побежит к той, эта затворяется.
Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь
вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в
четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.
Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого
же шага верхни