анять у знакомцев,
здесь при нас больше нету.
Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились,
и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними в первый раз в
жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал.
Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому
что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.
- Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за мою обиду
тыщу рублей получить. Я теперь домик обстрою и здесь хорошее место у
секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.
Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева на меня так
занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная.
Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем состоянье здоровья
расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре тогда жила мать
Евникея, у которой была иорданская простыня, как Евникея в Иордане-реке
омочилась, так ею потом отерлась. Этой простыней маменьку скрывали. Не
помогло. Каждый день в семи церквах с семи крестов воду спускали. Не
помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего не работал,-
ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое и от этого
помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой в Финогеевичевы
бани пошли и там их рожечница крови сколола, только тогда она чем-нибудь
распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе
стала искать взять в дом сиротку воспитывать.
Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще до
сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:
- Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в своем доме
переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы,
конечно, худа нет; но главное для воздуха - это чтоб были дети. От них
который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет... Особенно в
Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже под орлицкую
мельницу уже топить носила.
Маменька проговорила:
- Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.
В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать.
Маменька ею занялась, и перемена в них началась. Стали мне оказывать
язвительность.
- Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь пьющий,
тебе довольно гуньку кабацкую.
Я уже все терпел дома, но и на улицу мне тоже нельзя было глаза
показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:
- С дьякона часы снял.
Ни дома не жить, ни со двора пройтись.
Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.
Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба,
а такая душевная.
- Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на плечи поставить? Я
так поставлю, что если кто над тобой и смеяться будет - ты и не
почувствуешь.
Я говорю:
- Сделайте милость, мне жить противно.
- Ну, так ты,- говорит,- меня одну и слушай. Поедем мы с тобою во
Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю
я тебя на крале на писаной, с которой ты будешь век вековать, Бога
благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я к сиротам
милосердная.
Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а зам
здесь при нас больше нету.
Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились,
и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними в первый раз в
жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал.
Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому
что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.
- Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за мою обиду
тыщу рублей получить. Я теперь домик обстрою и здесь хорошее место у
секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.
Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева на меня так
занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная.
Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем состоянье здоровья
расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре тогда жила мать
Евникея, у которой была иорданская простыня, как Евникея в Иордане-реке
омочилась, так ею потом отерлась. Этой простыней маменьку скрывали. Не
помогло. Каждый день в семи церквах с семи крестов воду спускали. Не
помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего не работал,-
ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое и от этого
помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой в Финогеевичевы
бани пошли и там их рожечница крови сколола, только тогда она чем-нибудь
распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе
стала искать взять в дом сиротку воспитывать.
Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще до
сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:
- Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в своем доме
переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы,
конечно, худа нет; но главное для воздуха - это чтоб были дети. От них
который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет... Особенно в
Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже под орлицкую
мельницу уже топить носила.
Маменька проговорила:
- Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.
В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать.
Маменька ею занялась, и перемена в них началась. Стали мне оказывать
язвительность.
- Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь пьющий,
тебе довольно гуньку кабацкую.
Я уже все терпел дома, но и на улицу мне тоже нельзя было глаза
показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:
- С дьякона часы снял.
Ни дома не жить, ни со двора пройтись.
Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.
Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба,
а такая душевная.
- Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на плечи поставить? Я
так поставлю, что если кто над тобой и смеяться будет - ты и не
почувствуешь.
Я говорю:
- Сделайте милость, мне жить противно.
- Ну, так ты,- говорит,- меня одну и слушай. Поедем мы с тобою во
Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю
я тебя на крале на писаной, с которой ты будешь век вековать, Бога
благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я к сиротам
милосердная.
Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а зам