озможно было. Я разлегся
опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
- Белинский, вторая часть! Это - новость; просветиться желаете? -
крикнул я князю, и, кажется, очень выделанно.
Он был очень занят и спешил, но на слова мои вдруг обернулся.
- Я вас прошу, оставьте эту книгу в покое, - резко проговорил он.
Это выходило уже из границ, и, главное - при Стебелькове! Как нарочно,
Стебельков хитро и гадко осклабился и украдкой кивнул мне на князя. Я
отворотился от этого глупца.
- Не сердитесь, князь; уступаю вас самому главному человеку, а пока
стушевываюсь...
Я решился быть развязным.
- Это я-то - главный человек? - подхватил Стебельков, весело показывая
сам на себя пальцем.
- Да, вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами это знаете.
- Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я - второй человек.
Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй
человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первый
человек - второй человек. Так или не так?
- Может, и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.
- Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон
и все взял. Революция - это первый человек, а Наполеон - второй человек. А
вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек.
Так или не так?
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной про
французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня
очень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то
революционера и во все разы, как меня встречал, находил необходимым
заговорить о чем-нибудь в этом роде.
- Пойдемте, - сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись
один, я окончательно решился отдать ему назад его триста рублей, как только
уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, но я решился.
Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг громко
заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном
раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так
что даже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я
указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с
озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к
князю гость.
Это был один важный гость, с аксельбантами и вензелем, господин лет не
более тридцати, великосветской и какой-то строгой наружности. Предварю
читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету все еще
не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое (о
желании я знал), а потому он ужасно должен был ценить такое посещение.
Знакомство это, как мне известно было, только что завязалось, после больших
стараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл хозяина
врасплох. Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся
было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не
бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и начал
рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости. Он сделал даже
какую-то важную мину, одним словом, решительно был невозможен. Что до меня,
разумеется, я и тогда уже умел себя держать и, конечно, не осрамил бы
опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
- Белинский, вторая часть! Это - новость; просветиться желаете? -
крикнул я князю, и, кажется, очень выделанно.
Он был очень занят и спешил, но на слова мои вдруг обернулся.
- Я вас прошу, оставьте эту книгу в покое, - резко проговорил он.
Это выходило уже из границ, и, главное - при Стебелькове! Как нарочно,
Стебельков хитро и гадко осклабился и украдкой кивнул мне на князя. Я
отворотился от этого глупца.
- Не сердитесь, князь; уступаю вас самому главному человеку, а пока
стушевываюсь...
Я решился быть развязным.
- Это я-то - главный человек? - подхватил Стебельков, весело показывая
сам на себя пальцем.
- Да, вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами это знаете.
- Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я - второй человек.
Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй
человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первый
человек - второй человек. Так или не так?
- Может, и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.
- Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон
и все взял. Революция - это первый человек, а Наполеон - второй человек. А
вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек.
Так или не так?
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной про
французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня
очень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то
революционера и во все разы, как меня встречал, находил необходимым
заговорить о чем-нибудь в этом роде.
- Пойдемте, - сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись
один, я окончательно решился отдать ему назад его триста рублей, как только
уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, но я решился.
Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг громко
заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном
раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так
что даже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я
указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с
озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к
князю гость.
Это был один важный гость, с аксельбантами и вензелем, господин лет не
более тридцати, великосветской и какой-то строгой наружности. Предварю
читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету все еще
не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое (о
желании я знал), а потому он ужасно должен был ценить такое посещение.
Знакомство это, как мне известно было, только что завязалось, после больших
стараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл хозяина
врасплох. Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся
было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не
бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и начал
рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости. Он сделал даже
какую-то важную мину, одним словом, решительно был невозможен. Что до меня,
разумеется, я и тогда уже умел себя держать и, конечно, не осрамил бы