это, я бросился в мою комнату. Версилов побежал за мной...
V.
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный
припадок, а к ночи бред. Но не все был бред: были бесчисленные сны, целой
вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна я на всю жизнь
запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить
не могу.
Я вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в
большой и высокой комнате; но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню
комнату; замечаю это, забегая вперед. Но хотя я и один, но беспрерывно
чувствую, с беспокойством и мукой, что я совсем не один, что меня ждут и что
ждут от меня чего-то. Где-то за дверями сидят люди и ждут того, что я
сделаю. Ощущение нестерпимое: "О, если б я был один!" И вдруг входит она.
Она смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает в мои глаза. В руках
моих документ. Она улыбается, чтоб пленить меня, она ластится ко мне; мне
жалко, но я начинаю чувствовать отвращение. Вдруг она закрывает лицо руками.
Я бросаю "документ" на стол в невыразимом презрении: "Не просите, нате, мне
от вас ничего не надо! Мщу за все мое поругание презрением!" Я выхожу из
комнаты, захлебываясь от непомерной гордости. Но в дверях, в темноте,
схватывает меня Ламберт: "Духгак, духгак! - шепчет он, изо всех сил
удерживая меня за руку, - она на Васильевском острове благородный пансион
для девчонок должна открывать" (NB то есть чтоб прокормиться, если отец,
узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому. Я
вписываю слова Ламберта буквально, как приснились).
"Аркадий Макарович ищет "благообразия"", - слышится голосок Анны
Андреевны, где-то подле, тут же на лестнице; но не похвала, а нестерпимая
насмешка прозвучала в ее словах. Я возвращаюсь в комнату с Ламбертом. Но,
увидев Ламберта, она вдруг начинает хохотать. Первое впечатление мое -
страшный испуг, такой испуг, что я останавливаюсь и не хочу подходить. Я
смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но
как будто каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью. "Выкуп,
барыня, выкуп!" - кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое
замирает: "О, неужели эта бесстыжая женщина - та самая, от одного взгляда
которой кипело добродетелью мое сердце?" "Вот на что они способны, эти
гордецы, в ихнем высшем свете, за деньги!" - восклицает Ламберт. Но
бесстыдница не смущается даже этим; она хохочет именно над тем, что я так
испуган. О, она готова на выкуп, это я вижу и... и что со мной? Я уже не
чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда... Меня охватывает
новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал никогда, и сильное,
как весь мир... О, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне
нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю ее за руки, прикосновение рук
ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым,
дрожащим от смеха и зовущим меня губам.
О, прочь это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до этого
мерзостного сна не было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту
позорную мысль! Даже невольной какой-нибудь в этом роде мечты не было (хотя
я и хранил "документ" зашитым в кармане и хватался иногда за карман с
странной усмешкой). Откудова же это все явилось совсем
V.
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный
припадок, а к ночи бред. Но не все был бред: были бесчисленные сны, целой
вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна я на всю жизнь
запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить
не могу.
Я вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в
большой и высокой комнате; но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню
комнату; замечаю это, забегая вперед. Но хотя я и один, но беспрерывно
чувствую, с беспокойством и мукой, что я совсем не один, что меня ждут и что
ждут от меня чего-то. Где-то за дверями сидят люди и ждут того, что я
сделаю. Ощущение нестерпимое: "О, если б я был один!" И вдруг входит она.
Она смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает в мои глаза. В руках
моих документ. Она улыбается, чтоб пленить меня, она ластится ко мне; мне
жалко, но я начинаю чувствовать отвращение. Вдруг она закрывает лицо руками.
Я бросаю "документ" на стол в невыразимом презрении: "Не просите, нате, мне
от вас ничего не надо! Мщу за все мое поругание презрением!" Я выхожу из
комнаты, захлебываясь от непомерной гордости. Но в дверях, в темноте,
схватывает меня Ламберт: "Духгак, духгак! - шепчет он, изо всех сил
удерживая меня за руку, - она на Васильевском острове благородный пансион
для девчонок должна открывать" (NB то есть чтоб прокормиться, если отец,
узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому. Я
вписываю слова Ламберта буквально, как приснились).
"Аркадий Макарович ищет "благообразия"", - слышится голосок Анны
Андреевны, где-то подле, тут же на лестнице; но не похвала, а нестерпимая
насмешка прозвучала в ее словах. Я возвращаюсь в комнату с Ламбертом. Но,
увидев Ламберта, она вдруг начинает хохотать. Первое впечатление мое -
страшный испуг, такой испуг, что я останавливаюсь и не хочу подходить. Я
смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но
как будто каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью. "Выкуп,
барыня, выкуп!" - кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое
замирает: "О, неужели эта бесстыжая женщина - та самая, от одного взгляда
которой кипело добродетелью мое сердце?" "Вот на что они способны, эти
гордецы, в ихнем высшем свете, за деньги!" - восклицает Ламберт. Но
бесстыдница не смущается даже этим; она хохочет именно над тем, что я так
испуган. О, она готова на выкуп, это я вижу и... и что со мной? Я уже не
чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда... Меня охватывает
новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал никогда, и сильное,
как весь мир... О, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне
нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю ее за руки, прикосновение рук
ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым,
дрожащим от смеха и зовущим меня губам.
О, прочь это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до этого
мерзостного сна не было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту
позорную мысль! Даже невольной какой-нибудь в этом роде мечты не было (хотя
я и хранил "документ" зашитым в кармане и хватался иногда за карман с
странной усмешкой). Откудова же это все явилось совсем