Только, друг, потом и самое
любопытство это прошло.
Он примолк, но намереваясь продолжать все с тою же тихою и степенною
улыбкою. Есть простодушие, которое доверяется всем и каждому, не подозревая
насмешки. Такие люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из сердца все
самое драгоценное пред первым встречным. Но в Макаре Ивановиче, мне
казалось, было что-то другое и что-то другое движет его говорить, а не одна
только невинность простодушия: как бы выглядывал пропагандист. Я с
удовольствием поймал некоторую, как бы даже лукавую усмешку, обращенную им к
доктору, а может быть, и к Версилову. Разговор был, очевидно, продолжением
их прежних споров за неделю; но в нем, к несчастью, проскочило опять то
самое роковое словцо, которое так наэлектризовало меня вчера и свело меня на
одну выходку, о которой я до сих пор сожалею.
- Безбожника человека, - сосредоточенно продолжал старик, - я, может, и
теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я
совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого - вот как лучше
объявить его надо. Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и большие и
малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и все
суета. Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а
сами все в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь
раскидался, самого себя перестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в
сердце его бродят мечты; а другой бесчувствен и легкомыслен и лишь бы ему
насмешку свою отсмеять. Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по
своему мнению; сам же суетлив и в нем предрешения нет. Вот что скажу опять:
скуки много. Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем,
на вострой соломке спит, а все в нем сердце веселое, легкое; и грешит и
грубит, а все сердце легкое. А большой человек опивается, объедается, на
золотой куче сидит, а все в сердце у него одна тоска. Иной все науки прошел
- и все тоска. И мыслю так, что чем больше ума прибывает, тем больше и
скуки. Да и то взять: учат с тех пор, как мир стоит, а чему же они научили
доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости
преисполненное жилище? И еще скажу: благообразия не имеют, даже не хотят
сего; все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к
единой истине не помыслит; а жить без бога - одна лишь мука. И выходит, что
чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не ведаем. Да и что
толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесет себя
такой человек, да и никакой человек. И бога отвергнет, так идолу поклонится
- деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это все, а не
безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и безбожнику как не быть?
Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут,
потому что с именем божиим на устах приходят. Слышал неоднократно, но не
стречал я их вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они.
- Есть, Макар Иванович, - вдруг подтвердил Версилов, - есть такие и
"должны быть они".
- Непременно есть и "должны быть они"! - вырвалось у меня неудержимо и
с жаром, не знаю почему; но меня увлек тон Версилова и пленила как бы
какая-то идея в слове "должны быть они". Разговор этот был для меня совсем
неожиданностью. Но в эту
любопытство это прошло.
Он примолк, но намереваясь продолжать все с тою же тихою и степенною
улыбкою. Есть простодушие, которое доверяется всем и каждому, не подозревая
насмешки. Такие люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из сердца все
самое драгоценное пред первым встречным. Но в Макаре Ивановиче, мне
казалось, было что-то другое и что-то другое движет его говорить, а не одна
только невинность простодушия: как бы выглядывал пропагандист. Я с
удовольствием поймал некоторую, как бы даже лукавую усмешку, обращенную им к
доктору, а может быть, и к Версилову. Разговор был, очевидно, продолжением
их прежних споров за неделю; но в нем, к несчастью, проскочило опять то
самое роковое словцо, которое так наэлектризовало меня вчера и свело меня на
одну выходку, о которой я до сих пор сожалею.
- Безбожника человека, - сосредоточенно продолжал старик, - я, может, и
теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я
совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого - вот как лучше
объявить его надо. Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и большие и
малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и все
суета. Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а
сами все в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь
раскидался, самого себя перестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в
сердце его бродят мечты; а другой бесчувствен и легкомыслен и лишь бы ему
насмешку свою отсмеять. Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по
своему мнению; сам же суетлив и в нем предрешения нет. Вот что скажу опять:
скуки много. Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем,
на вострой соломке спит, а все в нем сердце веселое, легкое; и грешит и
грубит, а все сердце легкое. А большой человек опивается, объедается, на
золотой куче сидит, а все в сердце у него одна тоска. Иной все науки прошел
- и все тоска. И мыслю так, что чем больше ума прибывает, тем больше и
скуки. Да и то взять: учат с тех пор, как мир стоит, а чему же они научили
доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости
преисполненное жилище? И еще скажу: благообразия не имеют, даже не хотят
сего; все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к
единой истине не помыслит; а жить без бога - одна лишь мука. И выходит, что
чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не ведаем. Да и что
толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесет себя
такой человек, да и никакой человек. И бога отвергнет, так идолу поклонится
- деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это все, а не
безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и безбожнику как не быть?
Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут,
потому что с именем божиим на устах приходят. Слышал неоднократно, но не
стречал я их вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они.
- Есть, Макар Иванович, - вдруг подтвердил Версилов, - есть такие и
"должны быть они".
- Непременно есть и "должны быть они"! - вырвалось у меня неудержимо и
с жаром, не знаю почему; но меня увлек тон Версилова и пленила как бы
какая-то идея в слове "должны быть они". Разговор этот был для меня совсем
неожиданностью. Но в эту