ановича лечил его) весьма внимательно относился к пациенту и - не
умею я только говорить их медицинским языком - предполагал в нем целое
осложнение разных болезней. Макар Иванович, как я с первого взгляда заметил,
состоял уже с ним в теснейших приятельских отношениях; мне это в тот же миг
не понравилось; а впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту.
- В самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой больной? -
осведомился Версилов. Если б я не был так потрясен, то мне первым делом было
бы ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому старику, о
чем я уже вчера думал. Меня всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и
приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее.
Я как-то уж заметил, кажется, что у Версилова лицо становилось удивительно
прекрасным, когда он чуть-чуть только становился простодушным.
- Да вот мы все ссоримся, - ответил доктор.
- С Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя ссориться.
- Да не слушается; по ночам не спит...
- Да перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться, -
рассмеялся Макар Иванович. - Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей
барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, - прибавил он,
показывая на маму.
- Ах, Андрей Петрович, - воскликнула действительно с чрезвычайным
беспокойством, мама, - расскажи уж поскорей, не томи: чем ее, бедную,
порешили?
- Осудили нашу барышню!
- Ах! - вскрикнула мама.
- Да не в Сибирь, успокойся - к пятнадцати рублям штрафу всего; комедия
вышла!
Он сел, сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще
совсем не знал ничего об этой истории. Я сидел налево от Макара Ивановича, а
Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое,
особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме; выражение лица ее
было беспокойное и раздраженное. В ту минуту мы как-то переглянулись, и я
вдруг подумал про себя: "Оба мы опозоренные, и мне надо сделать к ней первый
шаг". Сердце мое вдруг к ней смягчилось. Версилов между тем начал
рассказывать об утрешнем приключении.
Дело в том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировом суде процесс
с ее кухаркою. Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что
злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова
своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны
Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз
навсегда. Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза,
в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь
упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке
потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую
немалую и роковую роль. И вот, выйдя наконец из терпения перед упрямой
чухонкой, не отвечавшей ей ничего уже несколько дней, Татьяна Павловна вдруг
ее наконец ударила, чего прежде никогда не случалось. Чухонка и тут не
произнесла даже ни малейшего звука, но в тот же день вошла в сообщение с
жившим по той же черной лестнице, где-то в углу внизу, отставным мичманом
Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода делам и, разумеется,
возбуждением подобного рода дел в судах, из борьбы за существование.
Кончилось тем, что Татьяну П
умею я только говорить их медицинским языком - предполагал в нем целое
осложнение разных болезней. Макар Иванович, как я с первого взгляда заметил,
состоял уже с ним в теснейших приятельских отношениях; мне это в тот же миг
не понравилось; а впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту.
- В самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой больной? -
осведомился Версилов. Если б я не был так потрясен, то мне первым делом было
бы ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому старику, о
чем я уже вчера думал. Меня всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и
приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее.
Я как-то уж заметил, кажется, что у Версилова лицо становилось удивительно
прекрасным, когда он чуть-чуть только становился простодушным.
- Да вот мы все ссоримся, - ответил доктор.
- С Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя ссориться.
- Да не слушается; по ночам не спит...
- Да перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться, -
рассмеялся Макар Иванович. - Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей
барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, - прибавил он,
показывая на маму.
- Ах, Андрей Петрович, - воскликнула действительно с чрезвычайным
беспокойством, мама, - расскажи уж поскорей, не томи: чем ее, бедную,
порешили?
- Осудили нашу барышню!
- Ах! - вскрикнула мама.
- Да не в Сибирь, успокойся - к пятнадцати рублям штрафу всего; комедия
вышла!
Он сел, сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще
совсем не знал ничего об этой истории. Я сидел налево от Макара Ивановича, а
Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое,
особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме; выражение лица ее
было беспокойное и раздраженное. В ту минуту мы как-то переглянулись, и я
вдруг подумал про себя: "Оба мы опозоренные, и мне надо сделать к ней первый
шаг". Сердце мое вдруг к ней смягчилось. Версилов между тем начал
рассказывать об утрешнем приключении.
Дело в том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировом суде процесс
с ее кухаркою. Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что
злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова
своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны
Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз
навсегда. Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза,
в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь
упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке
потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую
немалую и роковую роль. И вот, выйдя наконец из терпения перед упрямой
чухонкой, не отвечавшей ей ничего уже несколько дней, Татьяна Павловна вдруг
ее наконец ударила, чего прежде никогда не случалось. Чухонка и тут не
произнесла даже ни малейшего звука, но в тот же день вошла в сообщение с
жившим по той же черной лестнице, где-то в углу внизу, отставным мичманом
Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода делам и, разумеется,
возбуждением подобного рода дел в судах, из борьбы за существование.
Кончилось тем, что Татьяну П