готовое? Это оттого,
что во мне была душа паука! Это значит, что все уже давно зародилось и
лежало в развратном сердце моем, в желании моем лежало, но сердце еще
стыдилось наяву, и ум не смел еще представить что-нибудь подобное
сознательно. А во сне душа сама все представила и выложила, что было в
сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и - в пророческой
форме. И неужели это я им хотел доказать, выбегая поутру от Макара
Ивановича? Но довольно: до времени ничего об этом! Этот сон, мне
приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни.
Глава третья
I.
Через три дня я встал поутру с постели и вдруг почувствовал, ступив на
ноги, что больше не слягу. Я всецело ощутил близость выздоровления. Все эти
маленькие подробности, может быть, и не стоило бы вписывать, но тогда
наступило несколько дней, в которые хотя и не произошло ничего особенного,
но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это
- редкость в моих воспоминаниях. Душевного состояния моего не буду пока
формулировать; если б читатель узнал, в чем оно состояло, то конечно бы не
поверил. Лучше потом все объяснится из фактов. А пока лишь скажу одно: пусть
читатель помнит душу паука. И это у того, который хотел уйти от них и от
всего света во имя "благообразия"! Жажда благообразия была в высшей мере, и
уж конечно так, но каким образом она могла сочетаться с другими, уж бог
знает какими, жаждами - это для меня тайна. Да и всегда было тайною, и я
тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского
человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с
величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широкость ли это особенная
в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость - вот
вопрос!
Но оставим. Так или этак, а наступило затишье. Я просто понял, что
выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно
скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь
доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием
(плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления. Каким
образом могли сочетаться все мирные впечатления и наслаждения затишьем с
мучительно сладкими и тревожными биениями сердца при предчувствии близких
бурных решений - не знаю, но все опять отношу к "широкости". Но прежнего
недавнего беспокойства во мне уже не было; я отложил все до срока, уже не
трепеща перед будущим, как еще недавно, но как богач, уверенный в своих
средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало все
больше и больше, и отчасти, полагаю, от действительного уже выздоровления и
от быстро возвращавшихся жизненных сил. Вот эти-то несколько дней
окончательного и даже действительного выздоровления я и вспоминаю теперь с
полным удовольствием.
О, они мне все простили, то есть ту выходку, и это - те самые люди,
которых я в глаза обозвал безобразными! Это я люблю в людях, это я называю
умом сердца; по крайней мере это меня тотчас же привлекало, разумеется до
известной меры. С Версиловым, например, мы продолжали говорить, как самые
добрые знакомые, но до известной меры: чуть слишком проскакивала
экспансивность (а она проскакивала), и мы тотчас же сдерживались оба, как
что во мне была душа паука! Это значит, что все уже давно зародилось и
лежало в развратном сердце моем, в желании моем лежало, но сердце еще
стыдилось наяву, и ум не смел еще представить что-нибудь подобное
сознательно. А во сне душа сама все представила и выложила, что было в
сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и - в пророческой
форме. И неужели это я им хотел доказать, выбегая поутру от Макара
Ивановича? Но довольно: до времени ничего об этом! Этот сон, мне
приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни.
Глава третья
I.
Через три дня я встал поутру с постели и вдруг почувствовал, ступив на
ноги, что больше не слягу. Я всецело ощутил близость выздоровления. Все эти
маленькие подробности, может быть, и не стоило бы вписывать, но тогда
наступило несколько дней, в которые хотя и не произошло ничего особенного,
но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это
- редкость в моих воспоминаниях. Душевного состояния моего не буду пока
формулировать; если б читатель узнал, в чем оно состояло, то конечно бы не
поверил. Лучше потом все объяснится из фактов. А пока лишь скажу одно: пусть
читатель помнит душу паука. И это у того, который хотел уйти от них и от
всего света во имя "благообразия"! Жажда благообразия была в высшей мере, и
уж конечно так, но каким образом она могла сочетаться с другими, уж бог
знает какими, жаждами - это для меня тайна. Да и всегда было тайною, и я
тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского
человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с
величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широкость ли это особенная
в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость - вот
вопрос!
Но оставим. Так или этак, а наступило затишье. Я просто понял, что
выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно
скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь
доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием
(плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления. Каким
образом могли сочетаться все мирные впечатления и наслаждения затишьем с
мучительно сладкими и тревожными биениями сердца при предчувствии близких
бурных решений - не знаю, но все опять отношу к "широкости". Но прежнего
недавнего беспокойства во мне уже не было; я отложил все до срока, уже не
трепеща перед будущим, как еще недавно, но как богач, уверенный в своих
средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало все
больше и больше, и отчасти, полагаю, от действительного уже выздоровления и
от быстро возвращавшихся жизненных сил. Вот эти-то несколько дней
окончательного и даже действительного выздоровления я и вспоминаю теперь с
полным удовольствием.
О, они мне все простили, то есть ту выходку, и это - те самые люди,
которых я в глаза обозвал безобразными! Это я люблю в людях, это я называю
умом сердца; по крайней мере это меня тотчас же привлекало, разумеется до
известной меры. С Версиловым, например, мы продолжали говорить, как самые
добрые знакомые, но до известной меры: чуть слишком проскакивала
экспансивность (а она проскакивала), и мы тотчас же сдерживались оба, как