солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь
единый бесценный рай..."
Вот эти-то восторженные выходки чрезвычайно, кажется, любил Версилов. В
этот раз он тут же был в комнате.
- Макар Иванович! - прервал я его вдруг, сам разгорячась без всякой
меры (я помню тот вечер), - да ведь вы коммунизм, решительный коммунизм,
коли так, проповедуете!
И так как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение, да
и самое слово в первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать все, что
знал на эту тему. Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь не совсем
компетентен; но что знал, то изложил с величайшим жаром, несмотря ни на что.
До сих пор вспоминаю с удовольствием о чрезвычайном впечатлении, которое я
произвел на старика. Это было даже не впечатление, а почти потрясение. При
сем он страшно интересовался историческими подробностями: "Где? Как? Кто
устроил? Кто сказал?" Кстати, я заметил, что это - вообще свойство
простонародья: он не удовольствуется общей идеей, если очень заинтересуется,
но непременно начнет требовать самых твердых и точных подробностей. Я таки в
подробностях сбивался, и так как тут был Версилов, то немного стыдился его,
а оттого еще пуще горячился. Кончилось тем, что Макар Иванович, в умилении,
под конец только повторял к каждому слову: "Так, так!", но уже видимо не
понимая и потеряв нитку. Мне стало досадно, но Версилов вдруг прервал
разговор, встал и объявил, что пора идти спать. Мы тогда все были в сборе, и
было поздно. Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату, я тотчас
спросил его: как он глядит на Макара Ивановича вообще и что он об нем
думает? Версилов весело усмехнулся (но вовсе не над моими ошибками в
коммунизме - напротив, об них не упомянул). Повторяю опять: он решительно
как бы прилепился к Макару Ивановичу, и я часто ловил на лице его
чрезвычайно привлекательную улыбку, когда он слушал старика. Впрочем, улыбка
вовсе не помешала критике.
- Макар Иванович прежде всего - не мужик, а дворовый человек, -
произнес он с большою охотою, - бывший дворовый человек и бывший слуга,
родившийся слугою и от слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно много разделяли
интересов частной, духовной и умственной жизни своих господ в былое время.
Заметь, что Макар Иванович до сих пор всего больше интересуется событиями из
господской и высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой степени интересуется
он иными событиями в России за последнее время. Знаешь ли, что он великий
политик? Его медом не корми, а расскажи, где кто воюет и будем ли мы
воевать. В прежнее время я доводил его подобными разговорами до блаженства.
Науку уважает очень и из всех наук любит больше астрономию. При всем том
выработал в себе нечто столь независимое, чего уже ни за что в нем не
передвинешь. Убеждения есть, и твердые, и довольно ясные... и истинные. При
совершенном невежестве, он вдруг способен изумить неожиданным знакомством с
иными понятиями, которых бы в нем и не предполагал. Хвалит пустыню с
восторгом, но ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в
высшей степени "бродяга", как мило назвал его Александр Семенович, на
которого ты напрасно, мимоходом сказать, сердишься. Ну что ж еще, наконец:
несколько художник, много своих слов, но есть и не свои. Несколько хром в
логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с по
единый бесценный рай..."
Вот эти-то восторженные выходки чрезвычайно, кажется, любил Версилов. В
этот раз он тут же был в комнате.
- Макар Иванович! - прервал я его вдруг, сам разгорячась без всякой
меры (я помню тот вечер), - да ведь вы коммунизм, решительный коммунизм,
коли так, проповедуете!
И так как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение, да
и самое слово в первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать все, что
знал на эту тему. Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь не совсем
компетентен; но что знал, то изложил с величайшим жаром, несмотря ни на что.
До сих пор вспоминаю с удовольствием о чрезвычайном впечатлении, которое я
произвел на старика. Это было даже не впечатление, а почти потрясение. При
сем он страшно интересовался историческими подробностями: "Где? Как? Кто
устроил? Кто сказал?" Кстати, я заметил, что это - вообще свойство
простонародья: он не удовольствуется общей идеей, если очень заинтересуется,
но непременно начнет требовать самых твердых и точных подробностей. Я таки в
подробностях сбивался, и так как тут был Версилов, то немного стыдился его,
а оттого еще пуще горячился. Кончилось тем, что Макар Иванович, в умилении,
под конец только повторял к каждому слову: "Так, так!", но уже видимо не
понимая и потеряв нитку. Мне стало досадно, но Версилов вдруг прервал
разговор, встал и объявил, что пора идти спать. Мы тогда все были в сборе, и
было поздно. Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату, я тотчас
спросил его: как он глядит на Макара Ивановича вообще и что он об нем
думает? Версилов весело усмехнулся (но вовсе не над моими ошибками в
коммунизме - напротив, об них не упомянул). Повторяю опять: он решительно
как бы прилепился к Макару Ивановичу, и я часто ловил на лице его
чрезвычайно привлекательную улыбку, когда он слушал старика. Впрочем, улыбка
вовсе не помешала критике.
- Макар Иванович прежде всего - не мужик, а дворовый человек, -
произнес он с большою охотою, - бывший дворовый человек и бывший слуга,
родившийся слугою и от слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно много разделяли
интересов частной, духовной и умственной жизни своих господ в былое время.
Заметь, что Макар Иванович до сих пор всего больше интересуется событиями из
господской и высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой степени интересуется
он иными событиями в России за последнее время. Знаешь ли, что он великий
политик? Его медом не корми, а расскажи, где кто воюет и будем ли мы
воевать. В прежнее время я доводил его подобными разговорами до блаженства.
Науку уважает очень и из всех наук любит больше астрономию. При всем том
выработал в себе нечто столь независимое, чего уже ни за что в нем не
передвинешь. Убеждения есть, и твердые, и довольно ясные... и истинные. При
совершенном невежестве, он вдруг способен изумить неожиданным знакомством с
иными понятиями, которых бы в нем и не предполагал. Хвалит пустыню с
восторгом, но ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в
высшей степени "бродяга", как мило назвал его Александр Семенович, на
которого ты напрасно, мимоходом сказать, сердишься. Ну что ж еще, наконец:
несколько художник, много своих слов, но есть и не свои. Несколько хром в
логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с по