сахарил он ее будто еще на
первом году и что смолоду ручкам любил волю давать; только давно уж перед
тем это было; снова же обязаться браком не захотел. Слаб был тоже и выпить,
и, когда наступал ему срок, то хмельной по городу бежит нагишом и вопит;
город не знатный, а все зазорно. Когда же переставал срок, становился
сердит, и все, что он рассудит, то и хорошо, и все, что повелит, то и
прекрасно. А народ рассчитывал произвольно; возьмет счеты, наденет очки:
"Тебе, Фома, сколько?" - "С рождества не брал, Максим Иванович, тридцать
девять рублев моих есть". - "Ух сколько денег! Это много тебе; ты и весь
таких денег не стоишь, совсем не к лицу тебе будет: десять рублей с костей
долой, а двадцать девять получай". И молчит человек; да и никто не смеет
пикнуть, все молчат.
"Я, говорит, знаю, сколько ему следует дать. С здешним народом
по-другому нельзя. Здешний народ развратен; без меня б они все здесь с
голоду перемерли, сколько их тут ни есть. Опять сказать, народ здешний -
вор, на что взглянет, то и тянет, никакого в нем мужества нет. Опять взять и
то, что он - пьяница; разочти его, он в кабак снесет, и сидит в кабаке наг -
ни ниточки, выходит голешенек. Опять же он - и подлец: сядет супротив кабака
на камушек и пошел причитать: "Матушка моя родимая, и зачем же ты меня,
такого горького пьяницу, на свет произвела? А и лучше б ты меня, такого
горького пьяницу, на роду придавила!" Так разве это - человек? Это - зверь,
а не человек; его, перво-наперво, образить следует, а потом уж ему деньги
давать. Я знаю, когда ему дать".
Вот так говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хоть худо он это
говорил, а все ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.
Жил в этом же городе и другой купец, да и помер; человек был молодой и
легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился. Бился в последний год,
как рыба на песке, да урок житию его приспел. С Максим Ивановичем все время
не ладил и о кругом ему должен остался. В последний час еще Максима
Ивановича проклинал. И оставил по себе вдову еще молодую, да с ней вместе и
пятерых детей. И одинокой-то вдовице оставаться после супруга, подобно как
бесприютной ластовице, - не малое испытание, а не то что с пятерыми
младенцами, которых пропитать нечем: последнее именьишко, дом деревянный,
Максим Иванович за долг отбирал. И поставила она их всех рядком у церковной
паперти; старшему мальчику восемь годков, а остальные все девочки погодки,
все мал малой меньше; старшенькая четырех годков, а младшая еще на руках,
грудь сосет. Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то
рядком стали перед ним на коленки - научила она их перед тем, и ручки перед
собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках,
земно при всех людях ему поклонилась: "Батюшка, Максим Иванович, помилуй
сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!" И все, кто
тут ни был, все прослезились - так уж хорошо она их научила. Думала: "При
людях-то возгордится и простит, отдаст дом сиротам", только не так оно
вышло. Стал Максим Иванович: "Ты, говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а не
о сиротах плачешь. Покойник-то меня на смертном одре проклинал"-и прошел
мимо и не отдал дом. "Чего ихним дурачествам подражать (то есть поблажать)?
Окажи благодеяние, еще пуще станут костить; все сие ничтоже успева
первом году и что смолоду ручкам любил волю давать; только давно уж перед
тем это было; снова же обязаться браком не захотел. Слаб был тоже и выпить,
и, когда наступал ему срок, то хмельной по городу бежит нагишом и вопит;
город не знатный, а все зазорно. Когда же переставал срок, становился
сердит, и все, что он рассудит, то и хорошо, и все, что повелит, то и
прекрасно. А народ рассчитывал произвольно; возьмет счеты, наденет очки:
"Тебе, Фома, сколько?" - "С рождества не брал, Максим Иванович, тридцать
девять рублев моих есть". - "Ух сколько денег! Это много тебе; ты и весь
таких денег не стоишь, совсем не к лицу тебе будет: десять рублей с костей
долой, а двадцать девять получай". И молчит человек; да и никто не смеет
пикнуть, все молчат.
"Я, говорит, знаю, сколько ему следует дать. С здешним народом
по-другому нельзя. Здешний народ развратен; без меня б они все здесь с
голоду перемерли, сколько их тут ни есть. Опять сказать, народ здешний -
вор, на что взглянет, то и тянет, никакого в нем мужества нет. Опять взять и
то, что он - пьяница; разочти его, он в кабак снесет, и сидит в кабаке наг -
ни ниточки, выходит голешенек. Опять же он - и подлец: сядет супротив кабака
на камушек и пошел причитать: "Матушка моя родимая, и зачем же ты меня,
такого горького пьяницу, на свет произвела? А и лучше б ты меня, такого
горького пьяницу, на роду придавила!" Так разве это - человек? Это - зверь,
а не человек; его, перво-наперво, образить следует, а потом уж ему деньги
давать. Я знаю, когда ему дать".
Вот так говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хоть худо он это
говорил, а все ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.
Жил в этом же городе и другой купец, да и помер; человек был молодой и
легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился. Бился в последний год,
как рыба на песке, да урок житию его приспел. С Максим Ивановичем все время
не ладил и о кругом ему должен остался. В последний час еще Максима
Ивановича проклинал. И оставил по себе вдову еще молодую, да с ней вместе и
пятерых детей. И одинокой-то вдовице оставаться после супруга, подобно как
бесприютной ластовице, - не малое испытание, а не то что с пятерыми
младенцами, которых пропитать нечем: последнее именьишко, дом деревянный,
Максим Иванович за долг отбирал. И поставила она их всех рядком у церковной
паперти; старшему мальчику восемь годков, а остальные все девочки погодки,
все мал малой меньше; старшенькая четырех годков, а младшая еще на руках,
грудь сосет. Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то
рядком стали перед ним на коленки - научила она их перед тем, и ручки перед
собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках,
земно при всех людях ему поклонилась: "Батюшка, Максим Иванович, помилуй
сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!" И все, кто
тут ни был, все прослезились - так уж хорошо она их научила. Думала: "При
людях-то возгордится и простит, отдаст дом сиротам", только не так оно
вышло. Стал Максим Иванович: "Ты, говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а не
о сиротах плачешь. Покойник-то меня на смертном одре проклинал"-и прошел
мимо и не отдал дом. "Чего ихним дурачествам подражать (то есть поблажать)?
Окажи благодеяние, еще пуще станут костить; все сие ничтоже успева