ет, а лишь
паче молва бывает". А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей вдовице,
еще к девице, лет десять перед тем подсылал и большим капиталом жертвовал
(красива уж очень была), забывая, что грех сей все едино что храм божий
разорить; да ничего тогда не успел. А мерзостей этих самых, и по городу, и
по всей даже губернии, производил немало, и даже всякую меру в сем случае
потерял.
Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и не по злобе токмо, а
и сам не знает иной раз человек, по какому побуждению стоит на своем. Ну,
помогали сперва, а потом пошла наниматься в работу. Да только какой у нас,
окромя фабрики, заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, там
баньку вытопит, да с ребеночком-то на руках и взвоет; а четверо прочих тут
же по улице в рубашонках бегают. Когда на коленки их у паперти ставила, все
еще в башмачонках были, каких ни есть, да в салопчиках, все как ни есть, а
купецкие дети; а тут уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит,
известно. Ну, а деткам что: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуют,
словно птички, голосочки их что колокольчики. Думает вдова: "Станет зима, и
куда я вас тогда подеваю; хоть бы вас к тому сроку бог прибрал!" Только не
дождалась до зимы. Есть по нашему месту такой на детей кашель, коклюш, что с
одного на другого переходит. Перво-наперво померла грудная девочка, а за ней
заболели и прочие, и всех-то четырех девочек, в ту же осень, одну за другой
снесла. Одну-то, правда, на улице лошади раздавили. Что же ты думаешь?
Похоронила да и взвыла; то проклинала, а как бог прибрал, жалко стало.
Материнское сердце!
Остался у ней в живых один лишь старшенький мальчик, и уж не надышит
она над ним, трепещет. Слабенький был и нежный и личиком миловидный, как
девочка. И свела она его на фабрику, к крестному его отцу, управляющему, а
сама в нянюшки к чиновнику нанялась. Только бегает мальчик раз на дворе, а
тут вдруг и подъехал на паре Максим Иванович, да как раз выпимши; а
мальчик-то с лестницы прямо на него, невзначай то есть, посклизнулся, да
прямо об него стукнулся, как он с дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в
живот. Схватил он его за волосенки, завопил: "Чей такой? Лозы! Высечь его,
говорит, тот же час при мне". Помертвел мальчик, стали сечь, закричал. "Так
ты еще и кричишь? секи ж его, пока кричать перестанет!" Мало ли, много ли
секли, не перестал кричать, пока не омертвел вовсе. Тут и бросили сечь,
испугались, не дышит мальчик, лежит в бесчувствии. Сказывали потом, что
немного и секли, да уж пуглив был очень. Испугался было и Максим Иванович:
"Чей такой?" - спросил; сказали ему. "Ишь ведь! снести его к матери; чего он
тут на фабрике шлялся?" Два дня потом молчал и опять спросил: "А что
мальчик?" А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в угле лежит, та и
место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в
легких. "Ишь ведь! - произнес, - и с чего, кажись? Диви б его больно секли:
самое лишь малое пристрастие произвели. Я и над всеми прочими такие точно
побои произносил; сходило без всяких таких пустяков". Ждал было он, что мать
пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж, не посмела мать
жаловаться. И послал он ей тогда от себя пятнадцать рублей и лекаря от себя;
и не то чтоб побоявшись чего, а так, задумался. А тут скоро и срок ему
подошел, запил недели на
паче молва бывает". А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей вдовице,
еще к девице, лет десять перед тем подсылал и большим капиталом жертвовал
(красива уж очень была), забывая, что грех сей все едино что храм божий
разорить; да ничего тогда не успел. А мерзостей этих самых, и по городу, и
по всей даже губернии, производил немало, и даже всякую меру в сем случае
потерял.
Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и не по злобе токмо, а
и сам не знает иной раз человек, по какому побуждению стоит на своем. Ну,
помогали сперва, а потом пошла наниматься в работу. Да только какой у нас,
окромя фабрики, заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, там
баньку вытопит, да с ребеночком-то на руках и взвоет; а четверо прочих тут
же по улице в рубашонках бегают. Когда на коленки их у паперти ставила, все
еще в башмачонках были, каких ни есть, да в салопчиках, все как ни есть, а
купецкие дети; а тут уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит,
известно. Ну, а деткам что: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуют,
словно птички, голосочки их что колокольчики. Думает вдова: "Станет зима, и
куда я вас тогда подеваю; хоть бы вас к тому сроку бог прибрал!" Только не
дождалась до зимы. Есть по нашему месту такой на детей кашель, коклюш, что с
одного на другого переходит. Перво-наперво померла грудная девочка, а за ней
заболели и прочие, и всех-то четырех девочек, в ту же осень, одну за другой
снесла. Одну-то, правда, на улице лошади раздавили. Что же ты думаешь?
Похоронила да и взвыла; то проклинала, а как бог прибрал, жалко стало.
Материнское сердце!
Остался у ней в живых один лишь старшенький мальчик, и уж не надышит
она над ним, трепещет. Слабенький был и нежный и личиком миловидный, как
девочка. И свела она его на фабрику, к крестному его отцу, управляющему, а
сама в нянюшки к чиновнику нанялась. Только бегает мальчик раз на дворе, а
тут вдруг и подъехал на паре Максим Иванович, да как раз выпимши; а
мальчик-то с лестницы прямо на него, невзначай то есть, посклизнулся, да
прямо об него стукнулся, как он с дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в
живот. Схватил он его за волосенки, завопил: "Чей такой? Лозы! Высечь его,
говорит, тот же час при мне". Помертвел мальчик, стали сечь, закричал. "Так
ты еще и кричишь? секи ж его, пока кричать перестанет!" Мало ли, много ли
секли, не перестал кричать, пока не омертвел вовсе. Тут и бросили сечь,
испугались, не дышит мальчик, лежит в бесчувствии. Сказывали потом, что
немного и секли, да уж пуглив был очень. Испугался было и Максим Иванович:
"Чей такой?" - спросил; сказали ему. "Ишь ведь! снести его к матери; чего он
тут на фабрике шлялся?" Два дня потом молчал и опять спросил: "А что
мальчик?" А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в угле лежит, та и
место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в
легких. "Ишь ведь! - произнес, - и с чего, кажись? Диви б его больно секли:
самое лишь малое пристрастие произвели. Я и над всеми прочими такие точно
побои произносил; сходило без всяких таких пустяков". Ждал было он, что мать
пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж, не посмела мать
жаловаться. И послал он ей тогда от себя пятнадцать рублей и лекаря от себя;
и не то чтоб побоявшись чего, а так, задумался. А тут скоро и срок ему
подошел, запил недели на