- сказал архимандрит, - хоть и не о том сие прямо сказано, а все
же соприкасается. Беда, коли мерку свою потеряет человек, - пропадет тот
человек. А ты возмнил.
А Максим Иванович сидит, словно столбняк на него нашел. Архимандрит
глядел-глядел.
- Слушай, говорит, и запомни. Сказано: "Слова отчаянного летят на
ветер". И еще то вспомни, что и ангелы божии несовершенны, а совершен и
безгрешен токмо един бог наш Иисус Христос, ему же ангелы служат. Да и не
хотел же ты смерти сего младенца, а только был безрассуден. Только вот что,
говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит, еще горших бесчинств
произносил, мало ль по миру людей пустил, мало ль растлил, мало ль погубил,
- все одно как бы убиением? И не его ли сестры еще прежде того все
перемерли, все четыре младенчика, почти что на глазах твоих? Чего ж тебя так
сей единый смутил? Ведь о прежних всех, полагаю, не то что сожалеть, а и
думать забыл? Почему же так устрашился младенца сего, в коем и не весьма
повинен?
- Во сне мне снится, - изрек Максим Иванович.
- И что же?
Но ничего более не открыл, сидит, молчит. Удивился архимандрит да с тем
и отъехал: ничего уж тут не поделаешь.
И послал Максим Иванович за учителем, за Петром Степановичем; с самого
того случая не видались.
- Помнишь ты? - говорит.
- Помню, - говорит.
- Ты, говорит, здесь масляной краской в трактир картины мазал и с
архиреева портрета копию снимал. Можешь ты мне написать краской картину
одну?
- Я, говорит, все могу; я, говорит, всякий талант имею и все могу.
- Напиши же ты мне картину самую большую, во всю стену, и напиши на ней
перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие были тогда,
все тут были. И чтоб полковница и девочка были, и тот самый ежик. Да и
другой берег весь мне спиши, чтоб виден был, как есть: и церковь, и площадь,
и лавки, и где извозчики стоят, - все, как есть, спиши. И тут у перевоза
мальчика, над самой рекой, на том самом месте, и беспременно, чтобы два
кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам. Беспременно это. И раскрой
ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете
небесном летели встречать его. Можешь потрафить аль нет?
- Я все могу.
- Я не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшего живописца из
Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик помнишь.
Если выйдет не схож али мало схож, то дам тебе всего пятьдесят рублей, а
если выйдет совсем похож, то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие...
Да чтобы самая-самая большая картина вышла.
Изготовились; стал писать Петр Степанович, да вдруг и приходит:
- Нет, говорит, в таком виде нельзя писать.
- Что так?
- Потому что грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов.
То как же ангели его будут стречать после такого греха?
- Да ведь он - младенец, ему не вменимо.
- Нет, не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когда сие
совершилось. Все же он хотя некий ответ должен дать. Еще пуще ужаснулся
Максим Иванович.
- А я, - говорит Петр Степанович, - вот как придумал: небо открывать не
станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч;
такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.
Так и пустили луч. И видел я сам потом, уже спустя, картину сию, и этот
луч самый, и реку
же соприкасается. Беда, коли мерку свою потеряет человек, - пропадет тот
человек. А ты возмнил.
А Максим Иванович сидит, словно столбняк на него нашел. Архимандрит
глядел-глядел.
- Слушай, говорит, и запомни. Сказано: "Слова отчаянного летят на
ветер". И еще то вспомни, что и ангелы божии несовершенны, а совершен и
безгрешен токмо един бог наш Иисус Христос, ему же ангелы служат. Да и не
хотел же ты смерти сего младенца, а только был безрассуден. Только вот что,
говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит, еще горших бесчинств
произносил, мало ль по миру людей пустил, мало ль растлил, мало ль погубил,
- все одно как бы убиением? И не его ли сестры еще прежде того все
перемерли, все четыре младенчика, почти что на глазах твоих? Чего ж тебя так
сей единый смутил? Ведь о прежних всех, полагаю, не то что сожалеть, а и
думать забыл? Почему же так устрашился младенца сего, в коем и не весьма
повинен?
- Во сне мне снится, - изрек Максим Иванович.
- И что же?
Но ничего более не открыл, сидит, молчит. Удивился архимандрит да с тем
и отъехал: ничего уж тут не поделаешь.
И послал Максим Иванович за учителем, за Петром Степановичем; с самого
того случая не видались.
- Помнишь ты? - говорит.
- Помню, - говорит.
- Ты, говорит, здесь масляной краской в трактир картины мазал и с
архиреева портрета копию снимал. Можешь ты мне написать краской картину
одну?
- Я, говорит, все могу; я, говорит, всякий талант имею и все могу.
- Напиши же ты мне картину самую большую, во всю стену, и напиши на ней
перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие были тогда,
все тут были. И чтоб полковница и девочка были, и тот самый ежик. Да и
другой берег весь мне спиши, чтоб виден был, как есть: и церковь, и площадь,
и лавки, и где извозчики стоят, - все, как есть, спиши. И тут у перевоза
мальчика, над самой рекой, на том самом месте, и беспременно, чтобы два
кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам. Беспременно это. И раскрой
ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете
небесном летели встречать его. Можешь потрафить аль нет?
- Я все могу.
- Я не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшего живописца из
Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик помнишь.
Если выйдет не схож али мало схож, то дам тебе всего пятьдесят рублей, а
если выйдет совсем похож, то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие...
Да чтобы самая-самая большая картина вышла.
Изготовились; стал писать Петр Степанович, да вдруг и приходит:
- Нет, говорит, в таком виде нельзя писать.
- Что так?
- Потому что грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов.
То как же ангели его будут стречать после такого греха?
- Да ведь он - младенец, ему не вменимо.
- Нет, не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когда сие
совершилось. Все же он хотя некий ответ должен дать. Еще пуще ужаснулся
Максим Иванович.
- А я, - говорит Петр Степанович, - вот как придумал: небо открывать не
станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч;
такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.
Так и пустили луч. И видел я сам потом, уже спустя, картину сию, и этот
луч самый, и реку