итал". Ну, Фоме
отдали. А Фома так даже заплакал: "Я, говорит, я и так... Многим и без того
довольны и вечно обязаны богу молить". Всех, стало быть, проникло оно, и,
значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив человек. А народ там
добрый.
Фабрикой сама супруга стала орудовать, и так, что и теперь вспоминают.
Пить не перестал, но стала она его в эти самые дни соблюдать, а потом и
лечить. Речь его стала степенная, и даже самый глас изменился. Стал
жалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал из окна, как мужик стегал
лошадь по голове безобразно, и тотчас выслал и купил у него лошадь за вдвое
цены. И получил дар слезный: кто бы с ним ни заговорил, так и зальется
слезами. Когда же приспело время ее, внял наконец господь их молитвам и
послал им сына, и стал Максим Иванович, еще в первый раз с тех пор, светел;
много милостыни роздал, много долгов простил, на крестины созвал весь город.
Созвал он это город, а на другой день, как ночь, вышел. Видит супруга, что с
ним нечто сталось, и поднесла к нему новорожденного: "Простил, говорит, нас
отрок, внял слезам и молитвам за него нашим". А о сем предмете, надо так
сказать, они во весь год ни разу не сказали слова, а лишь оба про себя
содержали. И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как ночь: "Подожди,
говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь опять приснился".
"Тут-то в первый раз проник и в мое сердце ужас, после сих странных слов", -
припоминала потом.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек,
почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто:
вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов
призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл
доктор, рассердился. "Я, говорит, самый первый доктор, меня вся Москва
ожидает". Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А
ребеночек к вечеру помер.
И что же за сим? Отписал Максим Иванович все имущество любезной
супруге, выдал ей все капиталы и документы, завершил все правильно и
законным порядком, а затем стал перед ней и поклонился ей до земли: "Отпусти
ты меня, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое
без успеха душе проведу, то назад уже не возвращусь. Был я тверд и жесток, и
тягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие не оставит
без воздаяния господь, ибо оставить все сие есть немалый крест и немалая
скорбь". И унимала его супруга со многими слезами: "Ты мне един теперь на
земле, на кого же останусь? Я, говорит, за год в сердце милость нажила". И
увещевали всем городом целый месяц, и молили его, и положили силой стеречь.
Но не послушал их и ночью скрытно вышел, и уже более не возвращался. А,
слышно, подвизается в странствиях и терпении даже до сегодня, а супругу
милую извещает ежегодно..."
Глава четвертая
I.
Теперь приступлю к окончательной катастрофе, завершающей мои записки.
Но чтоб продолжать дальше, я должен предварительно забежать вперед и
объяснить нечто, о чем я совсем в то время не знал, когда действовал, но о
чем узнал и что разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда,
когда все уже кончилось. Иначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы все
писать загадками. И потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так
называемою х
отдали. А Фома так даже заплакал: "Я, говорит, я и так... Многим и без того
довольны и вечно обязаны богу молить". Всех, стало быть, проникло оно, и,
значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив человек. А народ там
добрый.
Фабрикой сама супруга стала орудовать, и так, что и теперь вспоминают.
Пить не перестал, но стала она его в эти самые дни соблюдать, а потом и
лечить. Речь его стала степенная, и даже самый глас изменился. Стал
жалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал из окна, как мужик стегал
лошадь по голове безобразно, и тотчас выслал и купил у него лошадь за вдвое
цены. И получил дар слезный: кто бы с ним ни заговорил, так и зальется
слезами. Когда же приспело время ее, внял наконец господь их молитвам и
послал им сына, и стал Максим Иванович, еще в первый раз с тех пор, светел;
много милостыни роздал, много долгов простил, на крестины созвал весь город.
Созвал он это город, а на другой день, как ночь, вышел. Видит супруга, что с
ним нечто сталось, и поднесла к нему новорожденного: "Простил, говорит, нас
отрок, внял слезам и молитвам за него нашим". А о сем предмете, надо так
сказать, они во весь год ни разу не сказали слова, а лишь оба про себя
содержали. И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как ночь: "Подожди,
говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь опять приснился".
"Тут-то в первый раз проник и в мое сердце ужас, после сих странных слов", -
припоминала потом.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек,
почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто:
вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов
призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл
доктор, рассердился. "Я, говорит, самый первый доктор, меня вся Москва
ожидает". Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А
ребеночек к вечеру помер.
И что же за сим? Отписал Максим Иванович все имущество любезной
супруге, выдал ей все капиталы и документы, завершил все правильно и
законным порядком, а затем стал перед ней и поклонился ей до земли: "Отпусти
ты меня, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое
без успеха душе проведу, то назад уже не возвращусь. Был я тверд и жесток, и
тягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие не оставит
без воздаяния господь, ибо оставить все сие есть немалый крест и немалая
скорбь". И унимала его супруга со многими слезами: "Ты мне един теперь на
земле, на кого же останусь? Я, говорит, за год в сердце милость нажила". И
увещевали всем городом целый месяц, и молили его, и положили силой стеречь.
Но не послушал их и ночью скрытно вышел, и уже более не возвращался. А,
слышно, подвизается в странствиях и терпении даже до сегодня, а супругу
милую извещает ежегодно..."
Глава четвертая
I.
Теперь приступлю к окончательной катастрофе, завершающей мои записки.
Но чтоб продолжать дальше, я должен предварительно забежать вперед и
объяснить нечто, о чем я совсем в то время не знал, когда действовал, но о
чем узнал и что разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда,
когда все уже кончилось. Иначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы все
писать загадками. И потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так
называемою х