е фактами, но, по-моему, он был
довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные чувства не то что не
верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.
Прибыл он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о
поприще более широком, чем Москва, и еще потому, что в Москве он где-то и
как-то попал впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на его счет
намерениями. Прибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним прежним
товарищем, но поле нашел скудное, дела мелкие. Знакомство потом разрослось,
но ничего не составлялось. "Народ здесь дрянной, тут одни мальчишки", -
говорил он мне сам потом. И вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он
вдруг находит меня замерзавшего под забором и прямо нападает на след
"богатейшего", по его мнению, "дела".
Все дело оказалось в моем вранье, когда я оттаял тогда у него на
квартире. О, я был тогда как в бреду! Но из слов моих все-таки выступило
ясно, что я из всех моих обид того рокового дня всего более запомнил и
держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об
этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем
оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта. И к тому
же я был в восторге и на Ламберта и на Альфонсину смотрел в то ужасное утро
как на каких-то освободителей и спасителей. Когда потом, выздоравливая, я
соображал, еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и
до какой именно степени я ему проврался? - то ни разу не приходило ко мне
даже подозрения, что он мог так много тогда узнать! О, конечно, судя по
угрызениям совести, я уже и тогда подозревал, что, должно быть, насказал
много лишнего, но, повторяю, никак не мог предположить, что до такой
степени! Надеялся тоже и рассчитывал на то, что я и выговаривать слова тогда
у него не в силах был ясно, об чем у меня осталось твердое воспоминание, а
между тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда гораздо яснее, чем
потом предполагал и чем надеялся. Но главное то, что все это обнаружилось
лишь потом и долго спустя, а в том-то и заключалась моя беда.
Из моего бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал, во-первых,
почти все фамилии в точности, и даже иные адресы. Во-вторых, составил
довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее,
Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и
грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует
такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если
показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что
собственная дочь считает его сумасшедшим и уже "советовалась с юристами" о
том, как бы его засадить, - или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее
из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на
которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют. Одним словом, Ламберт
очень многое понял; без сомнения, ужасно много оставалось темного, но
шантажный искусник все-таки попал на верный след. Когда я убежал потом от
Альфонсины, он немедленно разыскал мой адрес (самым простым средством: в
адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие справки, из коих узнал,
что все эти лица, о которых я ему врал, существуют действительно. Тогда он
прямо приступил к первому шагу
довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные чувства не то что не
верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.
Прибыл он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о
поприще более широком, чем Москва, и еще потому, что в Москве он где-то и
как-то попал впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на его счет
намерениями. Прибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним прежним
товарищем, но поле нашел скудное, дела мелкие. Знакомство потом разрослось,
но ничего не составлялось. "Народ здесь дрянной, тут одни мальчишки", -
говорил он мне сам потом. И вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он
вдруг находит меня замерзавшего под забором и прямо нападает на след
"богатейшего", по его мнению, "дела".
Все дело оказалось в моем вранье, когда я оттаял тогда у него на
квартире. О, я был тогда как в бреду! Но из слов моих все-таки выступило
ясно, что я из всех моих обид того рокового дня всего более запомнил и
держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об
этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем
оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта. И к тому
же я был в восторге и на Ламберта и на Альфонсину смотрел в то ужасное утро
как на каких-то освободителей и спасителей. Когда потом, выздоравливая, я
соображал, еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и
до какой именно степени я ему проврался? - то ни разу не приходило ко мне
даже подозрения, что он мог так много тогда узнать! О, конечно, судя по
угрызениям совести, я уже и тогда подозревал, что, должно быть, насказал
много лишнего, но, повторяю, никак не мог предположить, что до такой
степени! Надеялся тоже и рассчитывал на то, что я и выговаривать слова тогда
у него не в силах был ясно, об чем у меня осталось твердое воспоминание, а
между тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда гораздо яснее, чем
потом предполагал и чем надеялся. Но главное то, что все это обнаружилось
лишь потом и долго спустя, а в том-то и заключалась моя беда.
Из моего бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал, во-первых,
почти все фамилии в точности, и даже иные адресы. Во-вторых, составил
довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее,
Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и
грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует
такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если
показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что
собственная дочь считает его сумасшедшим и уже "советовалась с юристами" о
том, как бы его засадить, - или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее
из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на
которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют. Одним словом, Ламберт
очень многое понял; без сомнения, ужасно много оставалось темного, но
шантажный искусник все-таки попал на верный след. Когда я убежал потом от
Альфонсины, он немедленно разыскал мой адрес (самым простым средством: в
адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие справки, из коих узнал,
что все эти лица, о которых я ему врал, существуют действительно. Тогда он
прямо приступил к первому шагу