, кроме дворянства, нигде на Руси
не только нет законченного, но даже нигде и не начато. Я говорю как человек
спокойный и ищущий спокойствия.
Там хороша ли эта честь и верен ли долг - это вопрос второй; но важнее
для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не
предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее
всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась
надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не
вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот
уже двести лет все ничего не выходит.
Не обвините в славянофильстве; это - я лишь так, от мизантропии, ибо
тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем
обратное изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слою людей, а
напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и
комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не
единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств
смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Мало
того, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о
внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою
массой. Не про истинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович,
а про тот лишь сброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано:
"Grattez le russe et vous verrez le tartare". И поверьте, что истинных
либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так
много, как это нам вдруг показалось.
Но все это - философия; воротимся к воображаемому романисту. Положение
нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог
бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в
наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь
мнению, не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно
изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно
даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за
возможную еще и в настоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже
принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории.
Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но
существовавшего действительно, пока не догадались, что это - мираж. Внук тех
героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство
средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с
историей русской, - этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен
в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном
и несомненно грустном виде. Даже должен явиться каким-нибудь чудаком,
которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля
и убедиться, что не за ним осталось поле. Еще далее - и исчезнет даже и этот
внук-мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие
же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы!
роман ли только окажется тогда невозможным?
Чем далеко ходить, прибегну к вашей же рукописи. Взгляните, например,
на оба семейства господина Версилова (на сей раз позвольте уж мне быть
вполне откровенным). Во-первых,
не только нет законченного, но даже нигде и не начато. Я говорю как человек
спокойный и ищущий спокойствия.
Там хороша ли эта честь и верен ли долг - это вопрос второй; но важнее
для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не
предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее
всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась
надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не
вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот
уже двести лет все ничего не выходит.
Не обвините в славянофильстве; это - я лишь так, от мизантропии, ибо
тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем
обратное изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слою людей, а
напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и
комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не
единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств
смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Мало
того, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о
внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою
массой. Не про истинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович,
а про тот лишь сброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано:
"Grattez le russe et vous verrez le tartare". И поверьте, что истинных
либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так
много, как это нам вдруг показалось.
Но все это - философия; воротимся к воображаемому романисту. Положение
нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог
бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в
наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь
мнению, не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно
изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно
даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за
возможную еще и в настоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже
принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории.
Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но
существовавшего действительно, пока не догадались, что это - мираж. Внук тех
героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство
средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с
историей русской, - этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен
в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном
и несомненно грустном виде. Даже должен явиться каким-нибудь чудаком,
которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля
и убедиться, что не за ним осталось поле. Еще далее - и исчезнет даже и этот
внук-мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие
же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы!
роман ли только окажется тогда невозможным?
Чем далеко ходить, прибегну к вашей же рукописи. Взгляните, например,
на оба семейства господина Версилова (на сей раз позвольте уж мне быть
вполне откровенным). Во-первых,