Пропеченный, как изюм,
Словно дьявола поденщик, -
Односложен и угрюм.
То гортанный крик араба,
То бессмысленное "цо";
Словно розу или жабу,
Он берег свое лицо.
Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.
И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы,
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы...
Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил, черт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми.
Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб кружилась каруселью
Кисло-сладкая земля.
Так в Нагорном Карабахе,
Я изведал эти страхи
Соприродные душе.
Сорок тысяч мертвых окон
Там видны со всех сторон,
И труда бездушный кокон
На горах похоронен.
И бесстыдно розовеют
Обнаженные дома,
А над ними неба мреет
Темно-синяя чума.
Июнь 1931
55
***
Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в москву-реку,
С разбойника-кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни -
Хоть проса им насыпать, хоть овса!
А в недорослях кто? Иван великий -
Великовозрастная колокольня,
Стоит себе еще болван-болваном
Который век. Его бы заграницу,
Чтоб доучился. Да куда там!.. Стыдно.
Река-Москва в четырехтрубном дыме,
И перед нами весь раскрытый город -
Купальщики заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль москвы слыхали? Гули-гули!
Мне кажется, как всякое другое,
То время незаконно... Как мальчишка,
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу
И, кажется, его я не увижу.
Уж я не выйду с молодостью в ногу
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В хрустальные дворцы на курьих ножках
Я даже легкой тенью не войду.
Мне с каждым днем дышать все тяжелее,
А между тем нельзя повременить -
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня...
А Фауста бес - сухой и моложавый -
Вновь старику кидается в ребро,
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть москву...
Ей некогда: она сегодня в няньках -
Bсе мечется на сорок тысяч люлек,
Она одна и пряжа на руках.
Какое лето! Молодых рабочих
Татарские сверкающие спины
С девической повязкой на хребтах,
Таинственные узкие лопатки
56
И детские ключицы. Здравствуй, здравствуй,
Могучий некрещеный позвоночник,
С которым проживем не век, не два!
июль-август 1931, Москва
***
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья,
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я не мучал себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой,
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на черное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглеет,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя, под сурдинку:
"Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива..."