вопроса в ее глазах, она на
него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще
всего, боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для
нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Чем важнее, сложнее был вопрос, чем внимательнее он поверял его ей,
тем долее и пристальнее останавливался на нем ее признательный взгляд, тем
этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.
"Это дитя, Ольга! - думал он в изумлении. - Она перерастает меня!"
Он задумывался над Ольгой, как никогда и ни над чем не задумывался.
Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц ешь в Париже решил, что
отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и
вопрос о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему
так легко.
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью,
то смело и думал - вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь
несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; еще нужно маленький
штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет:
он любим!
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела
иногда на него, как ни на кого не глядела, а разве глядела бы так только на
мать, если б у ней была мать.
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением,
лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как
будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в
каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто
он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала
это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться слепо
только на него и ни на кого более в целом мире.
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь
пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был человек с светлой
головой, с характером.
авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана, того лестного ослепления,
в котором женщина готова жестоко ошибиться и быть счастлива ошибкой?..
Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее горят, когда
он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она обливает
его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она говорит и
причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то
слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она - сейчас же
видно, за что оскорблена.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего
огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на
это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет,
что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется
кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно
задернется флером; она наивно и открыто прибавит: "Как жаль, что я не могу
поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы! Да вы мне все расскажете и так
передадите, что как будто я сама была там".
И очарование разрушено этим явным, нескрываемым ни перед кем желанием
и этой пошлой, форменной похвалой его искусству рассказывать. Он только
соберет все мельчайшие черты, только удастся ему соткать тончайшее кружево,
остается закончить какую-нибудь петлю - вот ужо, вот сейчас...
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже
него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще
всего, боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для
нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Чем важнее, сложнее был вопрос, чем внимательнее он поверял его ей,
тем долее и пристальнее останавливался на нем ее признательный взгляд, тем
этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.
"Это дитя, Ольга! - думал он в изумлении. - Она перерастает меня!"
Он задумывался над Ольгой, как никогда и ни над чем не задумывался.
Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц ешь в Париже решил, что
отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и
вопрос о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему
так легко.
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью,
то смело и думал - вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь
несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; еще нужно маленький
штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет:
он любим!
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела
иногда на него, как ни на кого не глядела, а разве глядела бы так только на
мать, если б у ней была мать.
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением,
лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как
будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в
каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто
он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала
это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться слепо
только на него и ни на кого более в целом мире.
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь
пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был человек с светлой
головой, с характером.
авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана, того лестного ослепления,
в котором женщина готова жестоко ошибиться и быть счастлива ошибкой?..
Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее горят, когда
он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она обливает
его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она говорит и
причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то
слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она - сейчас же
видно, за что оскорблена.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего
огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на
это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет,
что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется
кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно
задернется флером; она наивно и открыто прибавит: "Как жаль, что я не могу
поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы! Да вы мне все расскажете и так
передадите, что как будто я сама была там".
И очарование разрушено этим явным, нескрываемым ни перед кем желанием
и этой пошлой, форменной похвалой его искусству рассказывать. Он только
соберет все мельчайшие черты, только удастся ему соткать тончайшее кружево,
остается закончить какую-нибудь петлю - вот ужо, вот сейчас...
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже