? - думал Штольц. - Я, бывало, угадывал ее сразу, а
теперь... какая перемена!"
- Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли, созрели, - сказал он
вслух, - я вас не узнаю! А всего год какой-нибудь не видались. Что вы
делали, что с вами было? Расскажите, расскажите!
- Да... ничего особенного, - сказала она, рассматривая материю.
- Что ваше пение? - говорил Штольц, продолжая изучать новую для него
Ольгу и стараясь прочесть незнакомую ему игру в лице; но игра эта, как
молния, вырывалась и пряталась.
- Давно не пела, месяца два, - сказала она небрежно.
- А Обломов что? - вдруг бросил он вопрос. - Жив ли? Не пишет?
Здесь, может быть, Ольга невольно выдала бы свою тайну, если б не
подоспела на помощь тетка.
- Вообразите, - сказала она, выходя из магазина, - каждый день бывал у
нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я послала к нему -
сказали, что болен, не принимает: так и не видались.
- И вы не знаете? - заботливо спросил Штольц у Ольги.
Ольга пристально лорнировала проезжавшую коляску.
- Он в самом деле захворал, - сказала она, с притворным вниманием
рассматривая проезжавший экипаж. - Посмотрите, ma tante, кажется, это наши
спутники проехали.
- Нет, вы мне отдайте отчет о моем Илье, - настаивал Штольц, - что вы
с ним сделали? Отчего не привезли с собой?
- Mais ma tante vient de dire - говорила она.
- Он ужасно ленив, - заметила тетка, - и дикарь такой, что лишь только
соберутся трое-четверо к нам, сейчас уйдет. Вообразите, абонировался в
оперу и до половины абонемента не дослушал.
- Рубини не слыхал, - прибавила Ольга.
Штольц покачал головой и вздохнул.
- Как это вы решились? Надолго ли? Что вам вдруг вздумалось? -
спрашивал Штольц.
- Для нее по совету доктора, - сказала тетка, указывая на Ольгу. -
Петербург заметно стал действовать на нее, мы и уехали на зиму, да вот еще
не решились, где провести ее: в Ницце или в Швейцарии.
- Да, вы очень переменились, - задумчиво говорил Штольц, впиваясь
глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в глаза.
Полгода прожили Ильинские в Париже: Штольц был ежедневным и
единственным их собеседником и путеводителем.
Ольга заметно начала оправляться; от задумчивости она перешла к
спокойствию и равнодушию, по крайней мере наружно. Что у ней делалось
внутри - бог ведает, но она мало-помалу становилась для Штольца прежнею
приятельницею, хотя уже и не смеялась по-прежнему громким, детским,
серебряным смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее
Штольц. Иногда даже ей как будто было досадно, что она не может не
засмеяться.
Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и
нессиметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она
выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него,
как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо
ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким
настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой
разговор.
Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от ежедневной
людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно
переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался с
женщинами. Сколько мысли, изворотливости ума тратилось единственно на то,
чтоб глубокий, вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокаивался, не
жаж
теперь... какая перемена!"
- Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли, созрели, - сказал он
вслух, - я вас не узнаю! А всего год какой-нибудь не видались. Что вы
делали, что с вами было? Расскажите, расскажите!
- Да... ничего особенного, - сказала она, рассматривая материю.
- Что ваше пение? - говорил Штольц, продолжая изучать новую для него
Ольгу и стараясь прочесть незнакомую ему игру в лице; но игра эта, как
молния, вырывалась и пряталась.
- Давно не пела, месяца два, - сказала она небрежно.
- А Обломов что? - вдруг бросил он вопрос. - Жив ли? Не пишет?
Здесь, может быть, Ольга невольно выдала бы свою тайну, если б не
подоспела на помощь тетка.
- Вообразите, - сказала она, выходя из магазина, - каждый день бывал у
нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я послала к нему -
сказали, что болен, не принимает: так и не видались.
- И вы не знаете? - заботливо спросил Штольц у Ольги.
Ольга пристально лорнировала проезжавшую коляску.
- Он в самом деле захворал, - сказала она, с притворным вниманием
рассматривая проезжавший экипаж. - Посмотрите, ma tante, кажется, это наши
спутники проехали.
- Нет, вы мне отдайте отчет о моем Илье, - настаивал Штольц, - что вы
с ним сделали? Отчего не привезли с собой?
- Mais ma tante vient de dire - говорила она.
- Он ужасно ленив, - заметила тетка, - и дикарь такой, что лишь только
соберутся трое-четверо к нам, сейчас уйдет. Вообразите, абонировался в
оперу и до половины абонемента не дослушал.
- Рубини не слыхал, - прибавила Ольга.
Штольц покачал головой и вздохнул.
- Как это вы решились? Надолго ли? Что вам вдруг вздумалось? -
спрашивал Штольц.
- Для нее по совету доктора, - сказала тетка, указывая на Ольгу. -
Петербург заметно стал действовать на нее, мы и уехали на зиму, да вот еще
не решились, где провести ее: в Ницце или в Швейцарии.
- Да, вы очень переменились, - задумчиво говорил Штольц, впиваясь
глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в глаза.
Полгода прожили Ильинские в Париже: Штольц был ежедневным и
единственным их собеседником и путеводителем.
Ольга заметно начала оправляться; от задумчивости она перешла к
спокойствию и равнодушию, по крайней мере наружно. Что у ней делалось
внутри - бог ведает, но она мало-помалу становилась для Штольца прежнею
приятельницею, хотя уже и не смеялась по-прежнему громким, детским,
серебряным смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее
Штольц. Иногда даже ей как будто было досадно, что она не может не
засмеяться.
Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и
нессиметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она
выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него,
как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо
ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким
настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой
разговор.
Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от ежедневной
людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно
переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался с
женщинами. Сколько мысли, изворотливости ума тратилось единственно на то,
чтоб глубокий, вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокаивался, не
жаж