дал, не искал вопросительно чего-нибудь дальше, где-нибудь мимо его!
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее
становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень
безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои,
трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье
обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца
Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Он к концу дня приходил иногда домой измученный этой борьбой и бывал
счастлив, когда выходил победителем.
"Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее
учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в
его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!.."
И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже
осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с
помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования -
все, что всплывало в чертах Ольги.
Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и
каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не видел дна,
только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно
насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем
еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами,
нотами и альбомами, Штольц успокаивался, полагая, что надолго наполнил
досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь
копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться,
сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней
утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса. И вдруг
на лице ее заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование
отчета. И незаметно, невольно, мало-помалу, он выкладывал перед ней, что он
осмотрел, зачем.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал
он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину,
читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он
привык при ней вслух думать, чувствовать и вдруг однажды, строго поверив
себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем и что живет этой жизнью со
дня приезда Ольги.
Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал
оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял
заботливо, не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря
удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее как победителя.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным
волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные,
необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили
глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались,
молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Какая жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он, не
дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с
огнем и энергией, новый запас, новый материал!
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью
и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и
оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее
становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень
безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои,
трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье
обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца
Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Он к концу дня приходил иногда домой измученный этой борьбой и бывал
счастлив, когда выходил победителем.
"Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее
учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в
его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!.."
И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже
осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с
помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования -
все, что всплывало в чертах Ольги.
Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и
каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не видел дна,
только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно
насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем
еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами,
нотами и альбомами, Штольц успокаивался, полагая, что надолго наполнил
досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь
копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться,
сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней
утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса. И вдруг
на лице ее заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование
отчета. И незаметно, невольно, мало-помалу, он выкладывал перед ней, что он
осмотрел, зачем.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал
он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину,
читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он
привык при ней вслух думать, чувствовать и вдруг однажды, строго поверив
себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем и что живет этой жизнью со
дня приезда Ольги.
Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал
оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял
заботливо, не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря
удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее как победителя.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным
волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные,
необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили
глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались,
молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Какая жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он, не
дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с
огнем и энергией, новый запас, новый материал!
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью
и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и
оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли