собой, думала, что ей делать теперь, какой долг
лежит на ней, - и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она
вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь
ей надо победить еще ужас.
Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там
слезы, когда ей хочется броситься к нему и не словами, а рыданиями,
судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и
искупление.
Она слыхала, как поступают в подобных случаях другие. Сонечка,
например, сказала своему жениху про корнета, что она дурачила его, что он
мальчишка, что она нарочно заставляла ждать его на морозе, пока она выйдет
садиться в карету, и т.д.
Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним,
для развлечения, что он такой смешной, что можно ли любить "такой мешок",
что этому никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы быть оправдан
только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.
Ольга могла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела
извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к
дружескому кокетству... чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от
него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и во всяком случае
фальшиво... Нет, нет спасения!
"Боже, в каком я омуте! - терзалась Ольга про себя. - Открыть!.. Ах,
нет! пусть он долго, никогда не узнает об этом! А не открыть - все равно
что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!.." Но
помощи не было.
Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше
бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва заметною
тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы
прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом... потом, может быть,
нашла бы "приличную партию", каких много, и была бы хорошей, умной,
заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не
прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
Но тут не в ней одной дело, тут замешан другой, и этот другой на ней
покоит лучшие и конечные жизненные надежды.
"Зачем... я любила?" - в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке,
когда Обломов хотел бежать, а она думала, что книга ее жизни закроется
навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни,
так все казалось ей ясно - и все запуталось в неразрешимый узел.
Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо -
и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не
на кого даже свалить вину: она одна преступна!
Ольга, не подозревая, зачем пришел Штольц, беззаботно встала с дивана,
положила книгу и пошла ему навстречу.
- Я не мешаю вам? - спросил он, садясь к окну в ее комнате,
обращенному на озеро. - Вы читали?
- Нет, я уж перестала читать: темно становится. Я ждала вас! - мягко,
дружески, доверчиво говорила она.
- Тем лучше: мне нужно поговорить с вами, - заметил он серьезно,
подвинув ей другое кресло к окну.
Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в
кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном
положении. Ей хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.
В эту минуту, как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее. "Суд
настал! Нельзя играть в жизнь
лежит на ней, - и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она
вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь
ей надо победить еще ужас.
Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там
слезы, когда ей хочется броситься к нему и не словами, а рыданиями,
судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и
искупление.
Она слыхала, как поступают в подобных случаях другие. Сонечка,
например, сказала своему жениху про корнета, что она дурачила его, что он
мальчишка, что она нарочно заставляла ждать его на морозе, пока она выйдет
садиться в карету, и т.д.
Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним,
для развлечения, что он такой смешной, что можно ли любить "такой мешок",
что этому никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы быть оправдан
только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.
Ольга могла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела
извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к
дружескому кокетству... чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от
него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и во всяком случае
фальшиво... Нет, нет спасения!
"Боже, в каком я омуте! - терзалась Ольга про себя. - Открыть!.. Ах,
нет! пусть он долго, никогда не узнает об этом! А не открыть - все равно
что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!.." Но
помощи не было.
Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше
бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва заметною
тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы
прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом... потом, может быть,
нашла бы "приличную партию", каких много, и была бы хорошей, умной,
заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не
прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
Но тут не в ней одной дело, тут замешан другой, и этот другой на ней
покоит лучшие и конечные жизненные надежды.
"Зачем... я любила?" - в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке,
когда Обломов хотел бежать, а она думала, что книга ее жизни закроется
навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни,
так все казалось ей ясно - и все запуталось в неразрешимый узел.
Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо -
и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не
на кого даже свалить вину: она одна преступна!
Ольга, не подозревая, зачем пришел Штольц, беззаботно встала с дивана,
положила книгу и пошла ему навстречу.
- Я не мешаю вам? - спросил он, садясь к окну в ее комнате,
обращенному на озеро. - Вы читали?
- Нет, я уж перестала читать: темно становится. Я ждала вас! - мягко,
дружески, доверчиво говорила она.
- Тем лучше: мне нужно поговорить с вами, - заметил он серьезно,
подвинув ей другое кресло к окну.
Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в
кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном
положении. Ей хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.
В эту минуту, как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее. "Суд
настал! Нельзя играть в жизнь