уче-
ность без добродетели?
- Нет, Фома, нет! Как о семейном счастии говорил! так сердце и вника-
ет само собою, Фома!
- Гм! Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина. Но довольно, - заключил
Фома, подымаясь с кресла. - Я не могу еще вас совершенно простить, пол-
ковник: обида была кровавая; но я помолюсь, и, может быть, бог ниспошлет
мир оскорбленному сердцу. Мы поговорим еще завтра об этом, а теперь поз-
вольте уж мне уйти. Я устал и ослаб...
- Ах, Фома! - захлопотал дядя, - ведь ты в самом деле устал! Знаешь
что? не хочешь ли подкрепиться, закусить чего-нибудь? Я сейчас прикажу.
- Закусить! Ха-ха-ха! Закусить! - отвечал Фома с презрительным хохо-
том. - Сперва напоят тебя ядом, а потом спрашивают, не хочешь ли заку-
сить? Сердечные раны хотят залечить какими-нибудь отварными грибками или
мочеными яблочками! Какой вы жалкий материалист, полковник!
- Эх, Фома, я ведь, ей-богу, от чистого сердца...
- Ну, хорошо. Довольно об этом. Я ухожу, а вы немедленно идите к ва-
шей родительнице: падите на колени, рыдайте, плачьте, но вымолите у нее
прощение, - это ваш долг, ваша обязанность!
- Ах, Фома, я все время об этом только и думал; даже теперь, с тобой
говоря, об этом же думал. Я готов хоть до рассвета простоять перед ней
на коленях. Но подумай, Фома, чего от меня и требуют? Ведь это неспра-
ведливо, ведь это жестоко, Фома! Будь великодушен вполне, осчастливь ме-
ня совершенно, подумай, реши - и тогда... тогда... клянусь!..
- Нет, Егор Ильич, нет, это не мое дело, - отвечал Фома. - Вы знаете,
что я во все это нимало не вмешиваюсь, то есть вы, положим, и убеждены,
что я всему причиною, но, уверяю вас, с самого начала этого дела я уст-
ранил себя совершенно. Тут одна только воля вашей родительницы, а она,
разумеется, вам желает добра... Ступайте же, спешите, летите и поправьте
обстоятельства своим послушанием. Да не зайдет солнце во гневе вашем! а
я ... а я буду всю ночь за вас молиться. Я давно уже не знаю, что такое
сон, Егор Ильич! Прощайте! Прощаю и тебя, старик, - прибавил он, обраща-
ясь к Гавриле. - Знаю, что ты не своим умом действовал. Прости же и ты
мне, если я обидел тебя... Прощайте, прощайте, прощайте все, и благосло-
ви вас господь!..
Фома вышел. Я тотчас же бросился в комнату.
- Ты подслушивал? - вскричал дядя.
- Да, дядюшка, я подслушивал! И вы, и вы могли сказать ему " ваше
превосходительство"!..
- Что ж делать, братец? Я даже горжусь... Это ничего для высокого
подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой великий чело-
век! Сергей - ты ведь слышал... И как мог я тут соваться с этими деньга-
ми, то есть просто не понимаю! Друг мой! я был увлечен; я был в ярости;
я не понимал его; я его подозревал, обвинял... но нет! он не мог быть
моим противником - это я теперь вижу... А помнишь, какое у него было
благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
- Хорошо, дядюшка, гордитесь же сколько угодно, а я еду: терпения нет
больше! Последний раз говорю, скажите: чего вы от меня требуете? зачем
вызвали и чего ожидаете? И если все кончено и я бесполезен вам, то я
еду. Я не могу выносить таких зрелищ! Сегодня же еду!
- Друг мой... - засуетился по обыкновению своему дядя, - подожди
только две минуты: я, брат, иду теперь к маменьке... там надо кончить
... важное, великое, громадное дело!.. А ты покамест уйди к себе. Вот
Гаврила теб
ность без добродетели?
- Нет, Фома, нет! Как о семейном счастии говорил! так сердце и вника-
ет само собою, Фома!
- Гм! Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина. Но довольно, - заключил
Фома, подымаясь с кресла. - Я не могу еще вас совершенно простить, пол-
ковник: обида была кровавая; но я помолюсь, и, может быть, бог ниспошлет
мир оскорбленному сердцу. Мы поговорим еще завтра об этом, а теперь поз-
вольте уж мне уйти. Я устал и ослаб...
- Ах, Фома! - захлопотал дядя, - ведь ты в самом деле устал! Знаешь
что? не хочешь ли подкрепиться, закусить чего-нибудь? Я сейчас прикажу.
- Закусить! Ха-ха-ха! Закусить! - отвечал Фома с презрительным хохо-
том. - Сперва напоят тебя ядом, а потом спрашивают, не хочешь ли заку-
сить? Сердечные раны хотят залечить какими-нибудь отварными грибками или
мочеными яблочками! Какой вы жалкий материалист, полковник!
- Эх, Фома, я ведь, ей-богу, от чистого сердца...
- Ну, хорошо. Довольно об этом. Я ухожу, а вы немедленно идите к ва-
шей родительнице: падите на колени, рыдайте, плачьте, но вымолите у нее
прощение, - это ваш долг, ваша обязанность!
- Ах, Фома, я все время об этом только и думал; даже теперь, с тобой
говоря, об этом же думал. Я готов хоть до рассвета простоять перед ней
на коленях. Но подумай, Фома, чего от меня и требуют? Ведь это неспра-
ведливо, ведь это жестоко, Фома! Будь великодушен вполне, осчастливь ме-
ня совершенно, подумай, реши - и тогда... тогда... клянусь!..
- Нет, Егор Ильич, нет, это не мое дело, - отвечал Фома. - Вы знаете,
что я во все это нимало не вмешиваюсь, то есть вы, положим, и убеждены,
что я всему причиною, но, уверяю вас, с самого начала этого дела я уст-
ранил себя совершенно. Тут одна только воля вашей родительницы, а она,
разумеется, вам желает добра... Ступайте же, спешите, летите и поправьте
обстоятельства своим послушанием. Да не зайдет солнце во гневе вашем! а
я ... а я буду всю ночь за вас молиться. Я давно уже не знаю, что такое
сон, Егор Ильич! Прощайте! Прощаю и тебя, старик, - прибавил он, обраща-
ясь к Гавриле. - Знаю, что ты не своим умом действовал. Прости же и ты
мне, если я обидел тебя... Прощайте, прощайте, прощайте все, и благосло-
ви вас господь!..
Фома вышел. Я тотчас же бросился в комнату.
- Ты подслушивал? - вскричал дядя.
- Да, дядюшка, я подслушивал! И вы, и вы могли сказать ему " ваше
превосходительство"!..
- Что ж делать, братец? Я даже горжусь... Это ничего для высокого
подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой великий чело-
век! Сергей - ты ведь слышал... И как мог я тут соваться с этими деньга-
ми, то есть просто не понимаю! Друг мой! я был увлечен; я был в ярости;
я не понимал его; я его подозревал, обвинял... но нет! он не мог быть
моим противником - это я теперь вижу... А помнишь, какое у него было
благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
- Хорошо, дядюшка, гордитесь же сколько угодно, а я еду: терпения нет
больше! Последний раз говорю, скажите: чего вы от меня требуете? зачем
вызвали и чего ожидаете? И если все кончено и я бесполезен вам, то я
еду. Я не могу выносить таких зрелищ! Сегодня же еду!
- Друг мой... - засуетился по обыкновению своему дядя, - подожди
только две минуты: я, брат, иду теперь к маменьке... там надо кончить
... важное, великое, громадное дело!.. А ты покамест уйди к себе. Вот
Гаврила теб