артины, но ведь и этот уголок
связан со всем, так сказать, неразрывными узами.
- Что же делать?
- Ах, боже мой, да ты не торопись: это все не так скоро. Вообще же,
ничего не делать всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем
не участвовал.
- Э, полноте, говорите дело. Я хочу знать, что именно мне делать и как
мне жить?
- Что тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай
дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это
навеки написано.
- Полноте, полноте, все это так старо и притом - одни слова; а нужно
дело.
- Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь или
что-нибудь или даже просто привязаться к чем-нибудь.
- Вы только смеетесь! И притом, что я один-то сделаю с вашими десятью
заповедями?
- А ты их исполни, несмотря на все твои вопросы и сомнения, и будешь
человеком великим.
- Никому не известным.
- Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным.
- Да вы решительно смеетесь!
- Ну, если уж ты так принимаешь к сердцу, то всего лучше постарайся
поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством и тогда,
занявшись уже настоящим и серьезным делом, успокоишься и забудешь о
пустяках.
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого
из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я
видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и
привлекало меня к нему все больше и больше.
- Слушайте, - прервал я его однажды, - я всегда подозревал, что вы
говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя,
вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или
стыдитесь признаться.
- Спасибо тебе, мой милый.
- Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный
миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но
я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду,
клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
- Ну, обратить камни в хлебы - вот великая мысль.
- Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь; скажите же:
самая великая?
- Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но
второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек и не
вспомнит; напротив, тотчас скажет: "Ну вот я наелся, а теперь что делать?"
Вопрос остается вековечно открытым.
- Вы раз говорили про "женевские идеи"; я не понял, что такое
"женевские идеи"?
- Женевские идеи - это добродетель без Христа, мой друг, теперешние
идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это
- одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо
будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим
о другом.
- Вам бы все молчать!
- Друг мой, вспомни, что молчать хорошо, безопасно и красиво.
- Красиво?
- Конечно. Молчание всегда красиво, а молчаливый всегда красивее
говорящего.
- Да так говорить, как мы с вами, конечно, все равно что молчать. Черт
с этакой красотой, а пуще всего черт с этакой выгодой!
- Милый мой, - сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с
чувством и с какою-то особенною настойчивостью, - милый мой, я вовсе не хочу
прельстить
связан со всем, так сказать, неразрывными узами.
- Что же делать?
- Ах, боже мой, да ты не торопись: это все не так скоро. Вообще же,
ничего не делать всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем
не участвовал.
- Э, полноте, говорите дело. Я хочу знать, что именно мне делать и как
мне жить?
- Что тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай
дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это
навеки написано.
- Полноте, полноте, все это так старо и притом - одни слова; а нужно
дело.
- Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь или
что-нибудь или даже просто привязаться к чем-нибудь.
- Вы только смеетесь! И притом, что я один-то сделаю с вашими десятью
заповедями?
- А ты их исполни, несмотря на все твои вопросы и сомнения, и будешь
человеком великим.
- Никому не известным.
- Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным.
- Да вы решительно смеетесь!
- Ну, если уж ты так принимаешь к сердцу, то всего лучше постарайся
поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством и тогда,
занявшись уже настоящим и серьезным делом, успокоишься и забудешь о
пустяках.
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого
из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я
видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и
привлекало меня к нему все больше и больше.
- Слушайте, - прервал я его однажды, - я всегда подозревал, что вы
говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя,
вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или
стыдитесь признаться.
- Спасибо тебе, мой милый.
- Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный
миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но
я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду,
клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
- Ну, обратить камни в хлебы - вот великая мысль.
- Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь; скажите же:
самая великая?
- Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но
второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек и не
вспомнит; напротив, тотчас скажет: "Ну вот я наелся, а теперь что делать?"
Вопрос остается вековечно открытым.
- Вы раз говорили про "женевские идеи"; я не понял, что такое
"женевские идеи"?
- Женевские идеи - это добродетель без Христа, мой друг, теперешние
идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это
- одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо
будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим
о другом.
- Вам бы все молчать!
- Друг мой, вспомни, что молчать хорошо, безопасно и красиво.
- Красиво?
- Конечно. Молчание всегда красиво, а молчаливый всегда красивее
говорящего.
- Да так говорить, как мы с вами, конечно, все равно что молчать. Черт
с этакой красотой, а пуще всего черт с этакой выгодой!
- Милый мой, - сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с
чувством и с какою-то особенною настойчивостью, - милый мой, я вовсе не хочу
прельстить