предметы в
мильон раз, - и рассмотрите в него каплю воды, и вы увидите там целый новый
мир, целую жизнь живых существ, а между тем это тоже была тайна, а вот
открыли же.
- Слышал я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что
говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею божиею; недаром
бог вдунул в него дыхание жизни: "Живи и познай".
- Ну, это - общие места. Однако вы - не враг науки, не клерикал? То
есть я не знаю, поймете ли вы...
- Нет, голубчик, сызмлада науку почитал, и хоть сам не смыслен, но на
то не ропщу: не мне, так другому досталось. Оно тем, может, и лучше, потому
что всякому свое. Потому, друг милый, что не всякому и наука впрок. Все-то
невоздержны, всякий-то хочет всю вселенну удивить, а я-то, может, и пуще
всех, коли б был искусен. А будучи теперь весьма не искусен, как могу
превозноситься, когда сам ничего не знаю? Ты же млад и востер, и таков удел
тебе вышел, ты и учись. Все познай, чтобы, когда повстречаешь безбожника али
озорника, чтоб ты мог перед ним ответить, а он чтоб тебя неистовыми
словесами не забросал и мысли твои незрелые чтобы не смутил. А сткло это я
еще и не так давно видел.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное
удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме
того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с
какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою
руку, гладил меня по плечу... ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы
забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как
бы куда-то на воздух.
- Есть, друг, - продолжал он, - в Геннадиевой пустыни один великого ума
человек. Роду он благородного, и чином подполковник, и великое богатство
имеет. В мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же от свету вот
уже десятый год, возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от
мирских сует успокоив. Соблюдает весь устав монастырский, а постричься не
хочет. И книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько ни у
кого, - сам говорил мне, что на восемь тысяч рублей. Петром Валерьянычем
звать. Много он меня в разное время поучал, а любил я его слушать чрезмерно.
Говорю это я ему раз: "Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и
проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном
отсечении воли своей, - как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж
быть еще совершеннее?" А он мне на то: "Что ты, старик, об уме моем
говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил. И что о
послушании моем рассуждаешь: может, я давно уже меру себе потерял. И что об
отсечении воли моей толкуешь? Я вот денег моих сей же час решусь, и чины
отдам, и кавалерию всю сей же час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже
десятый год бьюсь, отстать не могу. Какой же я после этого инок, и какое же
отсечение воли во мне прославляешь?" И удивился я тогда смирению сему. Ну
так вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять в ту пустынь - привел
господь - и вижу, в келии его стоит эта самая вещь - микроскоп, - за большие
деньги из-за границы выписал. "Постой, говорит, старик, покажу я тебе дело
удивительное, потому ты сего еще никогда не видывал. Видишь каплю воды, как
слеза чиста, ну так посмотри, что в ней есть, и увидишь, что м
мильон раз, - и рассмотрите в него каплю воды, и вы увидите там целый новый
мир, целую жизнь живых существ, а между тем это тоже была тайна, а вот
открыли же.
- Слышал я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что
говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею божиею; недаром
бог вдунул в него дыхание жизни: "Живи и познай".
- Ну, это - общие места. Однако вы - не враг науки, не клерикал? То
есть я не знаю, поймете ли вы...
- Нет, голубчик, сызмлада науку почитал, и хоть сам не смыслен, но на
то не ропщу: не мне, так другому досталось. Оно тем, может, и лучше, потому
что всякому свое. Потому, друг милый, что не всякому и наука впрок. Все-то
невоздержны, всякий-то хочет всю вселенну удивить, а я-то, может, и пуще
всех, коли б был искусен. А будучи теперь весьма не искусен, как могу
превозноситься, когда сам ничего не знаю? Ты же млад и востер, и таков удел
тебе вышел, ты и учись. Все познай, чтобы, когда повстречаешь безбожника али
озорника, чтоб ты мог перед ним ответить, а он чтоб тебя неистовыми
словесами не забросал и мысли твои незрелые чтобы не смутил. А сткло это я
еще и не так давно видел.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное
удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме
того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с
какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою
руку, гладил меня по плечу... ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы
забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как
бы куда-то на воздух.
- Есть, друг, - продолжал он, - в Геннадиевой пустыни один великого ума
человек. Роду он благородного, и чином подполковник, и великое богатство
имеет. В мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же от свету вот
уже десятый год, возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от
мирских сует успокоив. Соблюдает весь устав монастырский, а постричься не
хочет. И книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько ни у
кого, - сам говорил мне, что на восемь тысяч рублей. Петром Валерьянычем
звать. Много он меня в разное время поучал, а любил я его слушать чрезмерно.
Говорю это я ему раз: "Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и
проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном
отсечении воли своей, - как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж
быть еще совершеннее?" А он мне на то: "Что ты, старик, об уме моем
говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил. И что о
послушании моем рассуждаешь: может, я давно уже меру себе потерял. И что об
отсечении воли моей толкуешь? Я вот денег моих сей же час решусь, и чины
отдам, и кавалерию всю сей же час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже
десятый год бьюсь, отстать не могу. Какой же я после этого инок, и какое же
отсечение воли во мне прославляешь?" И удивился я тогда смирению сему. Ну
так вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять в ту пустынь - привел
господь - и вижу, в келии его стоит эта самая вещь - микроскоп, - за большие
деньги из-за границы выписал. "Постой, говорит, старик, покажу я тебе дело
удивительное, потому ты сего еще никогда не видывал. Видишь каплю воды, как
слеза чиста, ну так посмотри, что в ней есть, и увидишь, что м