полного равнодушия. Это был человек, который и тогда уже умел "показать
себя". Он не то чтобы был начетчик или грамотей (хотя знал церковную службу
всю и особенно житие некоторых святых, но более понаслышке), не то чтобы был
вроде, так сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого,
подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в
заключение, "жил почтительно", - по собственному удивительному его
выражению, - вот он каков был тогда. Конечно, уважение он приобрел всеобщее,
но, говорят, был всем несносен. Другое дело, когда вышел из дворни: тут уж
его не иначе поминали как какого-нибудь святого и много претерпевшего. Об
этом я знаю наверно.
Что же до характера моей матери, то до восемнадцати лет Татьяна
Павловна продержала ее при себе, несмотря на настояния приказчика отдать в
Москву в ученье, и дала ей некоторое воспитание, то есть научила шить,
кроить, ходить с девичьими манерами и даже слегка читать. Писать моя мать
никогда не умела сносно. В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно
уже делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным
и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно
иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда
рыбой. Все это о тогдашнем характере матери я слышал от самой же Татьяны
Павловны. Версилов приехал в деревню ровно полгода спустя после этой
свадьбы.
V.
Я хочу только сказать, что никогда не мог узнать и удовлетворительно
догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью. Я вполне готов
верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице, несмотря на
то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и "остроумным" видом,
что романа никакого не было вовсе и что все вышло так. Верю, что так, и
русское словцо это: так - прелестно; но все-таки мне всегда хотелось узнать,
с чего именно у них могло произойти. Сам я ненавидел и ненавижу все эти
мерзости всю мою жизнь. Конечно, тут вовсе не одно только бесстыжее
любопытство с моей стороны. Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года,
почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова,
об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у
нее могло быть в то время лицо. Если она вовсе не была так хороша собой, то
чем мог в ней прельститься такой человек, как тогдашний Версилов? Вопрос
этот важен для меня тем, что в нем чрезвычайно любопытною стороною рисуется
этот человек. Вот для чего я спрашиваю, а не из разврата. Он сам, этот
мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт знает
откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, - он сам
говорил мне, что тогда он был весьма "глупым молодым щенком" и не то что
сентиментальным, а так, только что прочел "Антона Горемыку" и "Полиньку
Сакс" - две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на
тогдашнее подрастающее поколение наше. Он прибавлял, что из-за "Антона
Горемыки", может, и в деревню тогда приехал, - и прибавлял чрезвычайно
серьезно. В какой же форме мог начать этот "глупый щенок" с моей матерью? Я
сейчас вообразил, что если б у меня был хоть один читатель, то наверно бы
расхохотался надо мной, как над смешнейшим подростком, который, сохранив
свою глупую невинность, суетс