против, надо бы выставить прежде всего, а именно: началось
у них прямо с беды. (Я надеюсь, что читатель не до такой степени будет
ломаться, чтоб не понять сразу, об чем я хочу сказать.) Одним словом,
началось у них именно по-помещичьи, несмотря на то что была обойдена
mademoiselle Сапожкова. Но тут уже я вступлюсь и заранее объявляю, что вовсе
себе не противоречу. Ибо об чем, о господи, об чем мог говорить в то время
такой человек, как Версилов, с такою особою, как моя мать, даже и в случае
самой неотразимой любви? Я слышал от развратных людей, что весьма часто
мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх
чудовищности и тошноты; тем не менее Версилов, если б и хотел, то не мог бы,
кажется, иначе начать с моею матерью. Неужели же начать было объяснять ей
"Полиньку Сакс"? Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы;
напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по
углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными
лицами, если кто проходил, и "тиран помещик" трепетал последней поломойки,
несмотря на все свое крепостное право. Но хоть и по-помещичьи началось, а
вышло так, да не так, и, в сущности, все-таки ничего объяснить нельзя. Даже
мраку больше. Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют
загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, - это тотчас же
бросить, если достигнута цель. Не то, однако же, вышло. Согрешить с
миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному
"молодому щенку" (а они были все развратны, все до единого - и прогрессисты
и ретрограды) - не только возможно, но и неминуемо, особенно взяв
романическое его положение молодого вдовца и его бездельничанье. Но полюбить
на всю жизнь - это слишком. Не ручаюсь, что он любил ее, но что он таскал ее
за собою всю жизнь - это верно.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который, замечу,
я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на то что так близко
сошелся с нею прошлого года и, сверх того, как грубый и неблагодарный щенок,
считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе. Вопрос
следующий: как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да еще
придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как
бессильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше чем
какого-то бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого
греха? Ведь не развратная же женщина была моя мать? Напротив, скажу теперь
вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь, даже трудно
себе и представить. Объяснить разве можно тем, что сделала она не помня
себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и
воров, а под тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии
жертвы, овладевает фатально и трагически. Почем знать, может быть, она
полюбила до смерти... фасон его платья, парижский пробор волос, его
французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука,
тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не
виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила,
прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами. Я слышал, что с
дворовыми девушками это иногда случалось во времена
у них прямо с беды. (Я надеюсь, что читатель не до такой степени будет
ломаться, чтоб не понять сразу, об чем я хочу сказать.) Одним словом,
началось у них именно по-помещичьи, несмотря на то что была обойдена
mademoiselle Сапожкова. Но тут уже я вступлюсь и заранее объявляю, что вовсе
себе не противоречу. Ибо об чем, о господи, об чем мог говорить в то время
такой человек, как Версилов, с такою особою, как моя мать, даже и в случае
самой неотразимой любви? Я слышал от развратных людей, что весьма часто
мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх
чудовищности и тошноты; тем не менее Версилов, если б и хотел, то не мог бы,
кажется, иначе начать с моею матерью. Неужели же начать было объяснять ей
"Полиньку Сакс"? Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы;
напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по
углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными
лицами, если кто проходил, и "тиран помещик" трепетал последней поломойки,
несмотря на все свое крепостное право. Но хоть и по-помещичьи началось, а
вышло так, да не так, и, в сущности, все-таки ничего объяснить нельзя. Даже
мраку больше. Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют
загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, - это тотчас же
бросить, если достигнута цель. Не то, однако же, вышло. Согрешить с
миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному
"молодому щенку" (а они были все развратны, все до единого - и прогрессисты
и ретрограды) - не только возможно, но и неминуемо, особенно взяв
романическое его положение молодого вдовца и его бездельничанье. Но полюбить
на всю жизнь - это слишком. Не ручаюсь, что он любил ее, но что он таскал ее
за собою всю жизнь - это верно.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который, замечу,
я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на то что так близко
сошелся с нею прошлого года и, сверх того, как грубый и неблагодарный щенок,
считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе. Вопрос
следующий: как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да еще
придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как
бессильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше чем
какого-то бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого
греха? Ведь не развратная же женщина была моя мать? Напротив, скажу теперь
вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь, даже трудно
себе и представить. Объяснить разве можно тем, что сделала она не помня
себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и
воров, а под тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии
жертвы, овладевает фатально и трагически. Почем знать, может быть, она
полюбила до смерти... фасон его платья, парижский пробор волос, его
французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука,
тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не
виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила,
прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами. Я слышал, что с
дворовыми девушками это иногда случалось во времена