крепостного права, да
еще с самыми честными. Я это понимаю, и подлец тот, который объяснит это
лишь одним только крепостным правом и "приниженностью"! Итак, мог же, стало
быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и
обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и,
главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из
другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель? Что на гибель -
это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла, то
не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих "беззащитных": и знают, что
гибель, а лезут.
Согрешив, они тотчас покаялись. Он с остроумием рассказывал мне, что
рыдал на плече Макара Ивановича, которого нарочно призвал для сего случая в
кабинет, а она - она в то время лежала где-то в забытьи, в своей дворовой
клетушке...
VI.
Но довольно о вопросах и скандальных подробностях. Версилов, выкупив
мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал
выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда
отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то
есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях
подвертывалась. Живали они и в Москве, живали по разным другим деревням и
городам, даже за границей и, наконец, в Петербурге. Обо всем этом после или
не стоит. Скажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился на свете
я, затем еще через год моя сестра, а затем уже лет десять или одиннадцать
спустя - болезненный мальчик, младший брат мой, умерший через несколько
месяцев. С мучительными родами этого ребенка кончилась красота моей матери,
- так по крайней мере мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть.
Но с Макаром Ивановичем сношения все-таки никогда не прекращались. Где
бы Версиловы ни были, жили ли по нескольку лет на месте или переезжали,
Макар Иванович непременно уведомлял о себе "семейство". Образовались
какие-то странные отношения, отчасти торжественные и почти серьезные. В
господском быту к таким отношениям непременно примешалось бы нечто
комическое, я это знаю; но тут этого не вышло. Письма присылались в год по
два раза, не более и не менее, и были чрезвычайно одно на другое похожие. Я
их видел; в них мало чего-нибудь личного; напротив, по возможности одни
только торжественные извещения о самых общих событиях и о самых общих
чувствах, если так можно выразиться о чувствах: извещения прежде всего о
своем здоровье, потом спросы о здоровье, затем пожелания, торжественные
поклоны и благословения - и все. Именно в этой общности и безличности и
полагается, кажется, вся порядочность тона и все высшее знание обращения в
этой среде. "Достолюбезной и почтенной супруге нашей Софье Андреевне посылаю
наш нижайший поклон"... "Любезным деткам нашим посылаю родительское
благословение наше вовеки нерушимое". Детки все прописывались поимянно, по
мере их накопления, и я тут же. При этом замечу, что Макар Иванович был
настолько остроумен, что никогда не прописывал "его высокородия
достопочтеннейшего господина Андрея Петровича" своим "благодетелем", хотя и
прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у
него милости, а на самого его благословение божие. Ответы Макару Ивановичу
посылались м
еще с самыми честными. Я это понимаю, и подлец тот, который объяснит это
лишь одним только крепостным правом и "приниженностью"! Итак, мог же, стало
быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и
обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и,
главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из
другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель? Что на гибель -
это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла, то
не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих "беззащитных": и знают, что
гибель, а лезут.
Согрешив, они тотчас покаялись. Он с остроумием рассказывал мне, что
рыдал на плече Макара Ивановича, которого нарочно призвал для сего случая в
кабинет, а она - она в то время лежала где-то в забытьи, в своей дворовой
клетушке...
VI.
Но довольно о вопросах и скандальных подробностях. Версилов, выкупив
мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал
выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда
отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то
есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях
подвертывалась. Живали они и в Москве, живали по разным другим деревням и
городам, даже за границей и, наконец, в Петербурге. Обо всем этом после или
не стоит. Скажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился на свете
я, затем еще через год моя сестра, а затем уже лет десять или одиннадцать
спустя - болезненный мальчик, младший брат мой, умерший через несколько
месяцев. С мучительными родами этого ребенка кончилась красота моей матери,
- так по крайней мере мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть.
Но с Макаром Ивановичем сношения все-таки никогда не прекращались. Где
бы Версиловы ни были, жили ли по нескольку лет на месте или переезжали,
Макар Иванович непременно уведомлял о себе "семейство". Образовались
какие-то странные отношения, отчасти торжественные и почти серьезные. В
господском быту к таким отношениям непременно примешалось бы нечто
комическое, я это знаю; но тут этого не вышло. Письма присылались в год по
два раза, не более и не менее, и были чрезвычайно одно на другое похожие. Я
их видел; в них мало чего-нибудь личного; напротив, по возможности одни
только торжественные извещения о самых общих событиях и о самых общих
чувствах, если так можно выразиться о чувствах: извещения прежде всего о
своем здоровье, потом спросы о здоровье, затем пожелания, торжественные
поклоны и благословения - и все. Именно в этой общности и безличности и
полагается, кажется, вся порядочность тона и все высшее знание обращения в
этой среде. "Достолюбезной и почтенной супруге нашей Софье Андреевне посылаю
наш нижайший поклон"... "Любезным деткам нашим посылаю родительское
благословение наше вовеки нерушимое". Детки все прописывались поимянно, по
мере их накопления, и я тут же. При этом замечу, что Макар Иванович был
настолько остроумен, что никогда не прописывал "его высокородия
достопочтеннейшего господина Андрея Петровича" своим "благодетелем", хотя и
прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у
него милости, а на самого его благословение божие. Ответы Макару Ивановичу
посылались м