за идею, ибо был математически
убежден. Версилов, отец мой, которого я видел всего только раз в моей жизни,
на миг, когда мне было всего десять лет (и который в один этот миг успел
поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное,
сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и
который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня
вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом
существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом,
что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого
человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего
собственноручным письмом, - этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая
страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не
просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, - словом, не
выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по
обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что
еще пуще обозначало его ко мне небрежность. Я решился ехать еще и потому,
что это вовсе не мешало моей главной мечте. "Посмотрю, что будет, -
рассуждал я, - во всяком случае я связываюсь с ними только на время, может
быть, на самое малое. Но чуть увижу, что этот шаг, хотя бы и условный и
малый, все-таки отдалит меня от главного, то тотчас же с ними порву, брошу
все и уйду в свою скорлупу". Именно в скорлупу! "Спрячусь в нее, как
черепаха"; сравнение это очень мне нравилось. "Я буду не один, - продолжал я
раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, - никогда
теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет
моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне
все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять
лет!" Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то
двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не
оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в
Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы
порвать с ними и удалиться), - эта двойственность, говорю я, и была,
кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Конечно, у меня вдруг являлся отец, которого никогда прежде не было.
Эта мысль пьянила меня и при сборах в Москве, и в вагоне. Что отец - это бы
еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотел и
унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте
выразиться). Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала около
него, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю, ненавидел или
любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь,
- и это случилось само собою, это шло вместе с ростом.
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное
обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца
пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Пете
убежден. Версилов, отец мой, которого я видел всего только раз в моей жизни,
на миг, когда мне было всего десять лет (и который в один этот миг успел
поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное,
сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и
который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня
вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом
существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом,
что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого
человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего
собственноручным письмом, - этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая
страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не
просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, - словом, не
выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по
обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что
еще пуще обозначало его ко мне небрежность. Я решился ехать еще и потому,
что это вовсе не мешало моей главной мечте. "Посмотрю, что будет, -
рассуждал я, - во всяком случае я связываюсь с ними только на время, может
быть, на самое малое. Но чуть увижу, что этот шаг, хотя бы и условный и
малый, все-таки отдалит меня от главного, то тотчас же с ними порву, брошу
все и уйду в свою скорлупу". Именно в скорлупу! "Спрячусь в нее, как
черепаха"; сравнение это очень мне нравилось. "Я буду не один, - продолжал я
раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, - никогда
теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет
моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне
все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять
лет!" Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то
двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не
оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в
Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы
порвать с ними и удалиться), - эта двойственность, говорю я, и была,
кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Конечно, у меня вдруг являлся отец, которого никогда прежде не было.
Эта мысль пьянила меня и при сборах в Москве, и в вагоне. Что отец - это бы
еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотел и
унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте
выразиться). Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала около
него, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю, ненавидел или
любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь,
- и это случилось само собою, это шло вместе с ростом.
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное
обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца
пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Пете