я слишком знал об этом. Кроме нищеты, стояло нечто безмерно
серьезнейшее, - не говоря уже о том, что все еще была надежда выиграть
процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими,
и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в
семьдесят, а может и несколько более тысяч. Я сказал уже выше, что этот
Версилов прожил в свою жизнь три наследства, и вот его опять выручало
наследство! Дело решалось в суде в самый ближайший срок. Я с тем и приехал.
Правда, под надежду денег никто не давал, занять негде было, и пока терпели.
Но Версилов и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил на весь день. Уже
с лишком год назад, как он выгнан из общества.
История эта, несмотря на все старания мои, оставалась для меня в
главнейшем невыясненною, несмотря на целый месяц жизни моей в Петербурге.
Виновен или не виновен Версилов - вот что для меня было важно, вот для чего
я приехал! Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные
люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи,
вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и - что хуже всего в глазах
"света" - скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в
Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от
одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом. Даже дети
его (законные), сын и дочь, от него отвернулись и жили отдельно. Правда, и
сын и дочь витали в самом высшем кругу, чрез Фанариотовых и старого князя
Сокольского (бывшего друга Версилова). Впрочем, приглядываясь к нему во весь
этот месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило
из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, - до того он
смотрел независимо. Но имел ли он право смотреть таким образом - вот что
меня волновало! Я непременно должен узнать всю правду в самый ближайший
срок, ибо приехал судить этого человека. Свои силы я еще таил от него, но
мне надо было или признать его, или оттолкнуть от себя вовсе. А последнее
мне было бы слишком тяжело, и я мучился. Сделаю наконец полное признание:
этот человек был мне дорог!
А пока я жил с ними на одной квартире, работал и едва удерживался от
грубостей. Даже и не удерживался. Прожив уже месяц, я с каждым днем
убеждался, что за окончательными разъяснениями ни за что не мог обратиться к
нему. Гордый человек прямо стал передо мной загадкой, оскорбившей меня до
глубины. Он был со мною даже мил и шутил, но я скорее хотел ссоры, чем таких
шуток. Все разговоры мои с ним носили всегда какую-то в себе
двусмысленность, то есть попросту какую-то странную насмешку с его стороны.
Он с самого начала встретил меня из Москвы несерьезно. Я никак не мог
понять, для чего он это сделал. Правда, он достиг того, что остался передо
мною непроницаем; но сам я не унизился бы до просьб о серьезности со мной с
его стороны. К тому же у него были какие-то удивительные и неотразимые
приемы, с которыми я не знал что делать. Короче, со мной он обращался как с
самым зеленым подростком, чего я почти не мог перенести, хотя и знал, что
так будет. Вследствие того я сам перестал говорить серьезно и ждал; даже
почти совсем перестал говорить. Ждал я одного лица, с приездом которого в
Петербург мог окончательно узнать истину; в этом была моя последняя надежда.
Во
серьезнейшее, - не говоря уже о том, что все еще была надежда выиграть
процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими,
и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в
семьдесят, а может и несколько более тысяч. Я сказал уже выше, что этот
Версилов прожил в свою жизнь три наследства, и вот его опять выручало
наследство! Дело решалось в суде в самый ближайший срок. Я с тем и приехал.
Правда, под надежду денег никто не давал, занять негде было, и пока терпели.
Но Версилов и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил на весь день. Уже
с лишком год назад, как он выгнан из общества.
История эта, несмотря на все старания мои, оставалась для меня в
главнейшем невыясненною, несмотря на целый месяц жизни моей в Петербурге.
Виновен или не виновен Версилов - вот что для меня было важно, вот для чего
я приехал! Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные
люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи,
вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и - что хуже всего в глазах
"света" - скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в
Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от
одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом. Даже дети
его (законные), сын и дочь, от него отвернулись и жили отдельно. Правда, и
сын и дочь витали в самом высшем кругу, чрез Фанариотовых и старого князя
Сокольского (бывшего друга Версилова). Впрочем, приглядываясь к нему во весь
этот месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило
из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, - до того он
смотрел независимо. Но имел ли он право смотреть таким образом - вот что
меня волновало! Я непременно должен узнать всю правду в самый ближайший
срок, ибо приехал судить этого человека. Свои силы я еще таил от него, но
мне надо было или признать его, или оттолкнуть от себя вовсе. А последнее
мне было бы слишком тяжело, и я мучился. Сделаю наконец полное признание:
этот человек был мне дорог!
А пока я жил с ними на одной квартире, работал и едва удерживался от
грубостей. Даже и не удерживался. Прожив уже месяц, я с каждым днем
убеждался, что за окончательными разъяснениями ни за что не мог обратиться к
нему. Гордый человек прямо стал передо мной загадкой, оскорбившей меня до
глубины. Он был со мною даже мил и шутил, но я скорее хотел ссоры, чем таких
шуток. Все разговоры мои с ним носили всегда какую-то в себе
двусмысленность, то есть попросту какую-то странную насмешку с его стороны.
Он с самого начала встретил меня из Москвы несерьезно. Я никак не мог
понять, для чего он это сделал. Правда, он достиг того, что остался передо
мною непроницаем; но сам я не унизился бы до просьб о серьезности со мной с
его стороны. К тому же у него были какие-то удивительные и неотразимые
приемы, с которыми я не знал что делать. Короче, со мной он обращался как с
самым зеленым подростком, чего я почти не мог перенести, хотя и знал, что
так будет. Вследствие того я сам перестал говорить серьезно и ждал; даже
почти совсем перестал говорить. Ждал я одного лица, с приездом которого в
Петербург мог окончательно узнать истину; в этом была моя последняя надежда.
Во