цев и им облагодетельствованных питомиц, которые все ожидали
частички в его завещании, а потому все и помогали генеральше в надзоре за
стариком. У него была, сверх того, одна странность, с самого молоду, не знаю
только, смешная или нет: выдавать замуж бедных девиц. Он их выдавал уже лет
двадцать пять сряду - или отдаленных родственниц, или падчериц каких-нибудь
двоюродных братьев своей жены, или крестниц, даже выдал дочку своего
швейцара. Он сначала брал их к себе в дом еще маленькими девочками, растил
их с гувернантками и француженками, потом обучал в лучших учебных заведениях
и под конец выдавал с приданым. Все это около него теснилось постоянно.
Питомицы, естественно, в замужестве народили еще девочек, все народившиеся
девочки тоже норовили в питомицы, везде он должен был крестить, все это
являлось поздравлять с именинами, и все это ему было чрезвычайно приятно.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно
тяжелое убеждение - и этого никак нельзя было не заметить, - что все-де
как-то странно стали смотреть на него в свете, что все будто стали
относиться к нему не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не
покидало его даже в самых веселых светских собраниях. Старик стал мнителен,
стал замечать что-то у всех по глазам. Мысль, что его все еще подозревают
помешанным, видимо его мучила; даже ко мне он иногда приглядывался с
недоверчивостью. И если бы он узнал, что кто-нибудь распространяет или
утверждает о нем этот слух, то, кажется, этот незлобивейший человек стал бы
ему вечным врагом. Вот это-то обстоятельство я и прошу заметить. Прибавлю,
что это и решило с первого дня, что я не грубил ему; даже рад был, если
приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтоб признание
это могло положить тень на мое достоинство.
Большая часть его денег находилась в обороте. Он, уже после болезни,
вошел участником в одну большую акционерную компанию, впрочем очень
солидную. И хоть дела вели другие, но он тоже очень интересовался, посещал
собрания акционеров, выбран был в члены-учредители, заседал в советах,
говорил длинные речи, опровергал, шумел, и, очевидно, с удовольствием.
Говорить речи ему очень понравилось: по крайней мере все могли видеть его
ум. И вообще он ужасно как полюбил даже в самой интимной частной жизни
вставлять в свой разговор особенно глубокомысленные вещи или бонмо; я это
слишком понимаю. В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы, и один
чиновник вел дела, счеты и книги, а вместе с тем и управлял домом. Этого
чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного было бы
совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня, будто
бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в кабинет и часто, даже
для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти
как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо
сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное - мое тогдашнее волнение,
доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по
ночам - от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
II.
Спрашивать денег - прегадкая история, даже жалованье, если чувствуешь
где-то в складках совести, что их не совсем заслужил. Между
частички в его завещании, а потому все и помогали генеральше в надзоре за
стариком. У него была, сверх того, одна странность, с самого молоду, не знаю
только, смешная или нет: выдавать замуж бедных девиц. Он их выдавал уже лет
двадцать пять сряду - или отдаленных родственниц, или падчериц каких-нибудь
двоюродных братьев своей жены, или крестниц, даже выдал дочку своего
швейцара. Он сначала брал их к себе в дом еще маленькими девочками, растил
их с гувернантками и француженками, потом обучал в лучших учебных заведениях
и под конец выдавал с приданым. Все это около него теснилось постоянно.
Питомицы, естественно, в замужестве народили еще девочек, все народившиеся
девочки тоже норовили в питомицы, везде он должен был крестить, все это
являлось поздравлять с именинами, и все это ему было чрезвычайно приятно.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно
тяжелое убеждение - и этого никак нельзя было не заметить, - что все-де
как-то странно стали смотреть на него в свете, что все будто стали
относиться к нему не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не
покидало его даже в самых веселых светских собраниях. Старик стал мнителен,
стал замечать что-то у всех по глазам. Мысль, что его все еще подозревают
помешанным, видимо его мучила; даже ко мне он иногда приглядывался с
недоверчивостью. И если бы он узнал, что кто-нибудь распространяет или
утверждает о нем этот слух, то, кажется, этот незлобивейший человек стал бы
ему вечным врагом. Вот это-то обстоятельство я и прошу заметить. Прибавлю,
что это и решило с первого дня, что я не грубил ему; даже рад был, если
приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтоб признание
это могло положить тень на мое достоинство.
Большая часть его денег находилась в обороте. Он, уже после болезни,
вошел участником в одну большую акционерную компанию, впрочем очень
солидную. И хоть дела вели другие, но он тоже очень интересовался, посещал
собрания акционеров, выбран был в члены-учредители, заседал в советах,
говорил длинные речи, опровергал, шумел, и, очевидно, с удовольствием.
Говорить речи ему очень понравилось: по крайней мере все могли видеть его
ум. И вообще он ужасно как полюбил даже в самой интимной частной жизни
вставлять в свой разговор особенно глубокомысленные вещи или бонмо; я это
слишком понимаю. В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы, и один
чиновник вел дела, счеты и книги, а вместе с тем и управлял домом. Этого
чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного было бы
совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня, будто
бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в кабинет и часто, даже
для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти
как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо
сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное - мое тогдашнее волнение,
доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по
ночам - от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
II.
Спрашивать денег - прегадкая история, даже жалованье, если чувствуешь
где-то в складках совести, что их не совсем заслужил. Между