чиков, ее
знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право,
даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Устроив меня и водворив на месте, она исчезала на несколько лет бесследно.
Вот она-то, тотчас по моем приезде, и появилась опять водворять меня. Это
была сухенькая, маленькая фигурка, с птичьим востреньким носиком и птичьими
вострыми глазками. Версилову она служила, как раба, и преклонялась перед
ним, как перед папой, но по убеждению. Но скоро я с удивлением заметил, что
ее решительно все и везде уважали, и главное - решительно везде и все знали.
Старый князь Сокольский относился к ней с необыкновенным почтением; в его
семействе тоже; эти гордые дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, - а
между тем она жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина
работу. Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же
вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали
ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и,
признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за
независимость характера. Впрочем, я ее об этом не уведомлял.
Я сейчас же понял, что меня определили на место к этому больному
старику затем только, чтоб его "тешить", и что в этом и вся служба.
Естественно, это меня унизило, и я тотчас же принял было меры; но вскоре
этот старый чудак произвел во мне какое-то неожиданное впечатление, вроде
как бы жалости, и к концу месяца я как-то странно к нему привязался, по
крайней мере оставил намерение грубить. Ему, впрочем, было не более
шестидесяти. Тут вышла целая история. Года полтора назад с ним вдруг
случился припадок; он куда-то поехал и в дороге помешался, так что произошло
нечто вроде скандала, о котором в Петербурге поговорили. Как следует в таких
случаях, его мигом увезли за границу, но месяцев через пять он вдруг опять
появился, и совершенно здоровый, хотя и оставил службу.
Версилов уверял серьезно (и заметно горячо), что помешательства с ним
вовсе не было, а был лишь какой-то нервный припадок. Эту горячность
Версилова я немедленно отметил. Впрочем, замечу, что и сам я почти разделял
его мнение. Старик казался только разве уж чересчур иногда легкомысленным,
как-то не по летам, чего прежде совсем, говорят, не было. Говорили, что
прежде он давал какие-то где-то советы и однажды как-то слишком уж отличился
в одном возложенном на него поручении. Зная его целый месяц, я никак бы не
предположил его особенной силы быть советником. Замечали за ним (хоть я и не
заметил), что после припадка в нем развилась какая-то особенная наклонность
поскорее жениться и что будто бы он уже не раз приступал к этой идее в эти
полтора года. Об этом будто бы знали в свете и, кому следует,
интересовались. Но так как это поползновение слишком не соответствовало
интересам некоторых лиц, окружавших князя, то старика сторожили со всех
сторон. Свое семейство у него было малое; он был вдовцом уже двадцать лет и
имел лишь единственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь ждали из
Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся. Но
у него была бездна разных отдаленных родственников, преимущественно по
покойной его жене, которые все были чуть не нищие; кроме того, множество
разных его питом
знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право,
даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Устроив меня и водворив на месте, она исчезала на несколько лет бесследно.
Вот она-то, тотчас по моем приезде, и появилась опять водворять меня. Это
была сухенькая, маленькая фигурка, с птичьим востреньким носиком и птичьими
вострыми глазками. Версилову она служила, как раба, и преклонялась перед
ним, как перед папой, но по убеждению. Но скоро я с удивлением заметил, что
ее решительно все и везде уважали, и главное - решительно везде и все знали.
Старый князь Сокольский относился к ней с необыкновенным почтением; в его
семействе тоже; эти гордые дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, - а
между тем она жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина
работу. Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же
вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали
ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и,
признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за
независимость характера. Впрочем, я ее об этом не уведомлял.
Я сейчас же понял, что меня определили на место к этому больному
старику затем только, чтоб его "тешить", и что в этом и вся служба.
Естественно, это меня унизило, и я тотчас же принял было меры; но вскоре
этот старый чудак произвел во мне какое-то неожиданное впечатление, вроде
как бы жалости, и к концу месяца я как-то странно к нему привязался, по
крайней мере оставил намерение грубить. Ему, впрочем, было не более
шестидесяти. Тут вышла целая история. Года полтора назад с ним вдруг
случился припадок; он куда-то поехал и в дороге помешался, так что произошло
нечто вроде скандала, о котором в Петербурге поговорили. Как следует в таких
случаях, его мигом увезли за границу, но месяцев через пять он вдруг опять
появился, и совершенно здоровый, хотя и оставил службу.
Версилов уверял серьезно (и заметно горячо), что помешательства с ним
вовсе не было, а был лишь какой-то нервный припадок. Эту горячность
Версилова я немедленно отметил. Впрочем, замечу, что и сам я почти разделял
его мнение. Старик казался только разве уж чересчур иногда легкомысленным,
как-то не по летам, чего прежде совсем, говорят, не было. Говорили, что
прежде он давал какие-то где-то советы и однажды как-то слишком уж отличился
в одном возложенном на него поручении. Зная его целый месяц, я никак бы не
предположил его особенной силы быть советником. Замечали за ним (хоть я и не
заметил), что после припадка в нем развилась какая-то особенная наклонность
поскорее жениться и что будто бы он уже не раз приступал к этой идее в эти
полтора года. Об этом будто бы знали в свете и, кому следует,
интересовались. Но так как это поползновение слишком не соответствовало
интересам некоторых лиц, окружавших князя, то старика сторожили со всех
сторон. Свое семейство у него было малое; он был вдовцом уже двадцать лет и
имел лишь единственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь ждали из
Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся. Но
у него была бездна разных отдаленных родственников, преимущественно по
покойной его жене, которые все были чуть не нищие; кроме того, множество
разных его питом