тем накануне
мать, шепчась с сестрой, тихонько от Версилова ("чтобы не огорчить Андрея
Петровича"), намеревалась снести в заклад из киота образ, почему-то слишком
ей дорогой. Служил я на пятидесяти рублях в месяц, но совсем не знал, как я
буду их получать; определяя меня сюда, мне ничего не сказали. Дня три назад,
встретившись внизу с чиновником, я осведомился у него: у кого здесь
спрашивают жалованье? Тот посмотрел с улыбкой удивившегося человека (он меня
не любил):
- А вы получаете жалованье?
Я думал, что вслед за моим ответом он прибавит:
- За что же это-с?
Но он только сухо ответил, что "ничего не знает", и уткнулся в свою
разлинованную книгу, в которую с каких-то бумажек вставлял какие-то счеты.
Ему, впрочем, небезызвестно было, что я кое-что и делал. Две недели
назад я ровно четыре дня просидел над работой, которую он же мне и передал:
переписать с черновой, а вышло почти пересочинить. Это была целая орава
"мыслей" князя, которые он готовился подать в комитет акционеров. Надо было
все это скомпоновать в целое и подделать слог. Мы целый день потом просидели
над этой бумагой с князем, и он очень горячо со мной спорил, однако же
остался доволен; не знаю только, подал ли бумагу или нет. О двух-трех
письмах, тоже деловых, которые я написал по его просьбе, я и не упоминаю.
Просить жалованья мне и потому было досадно, что я уже положил
отказаться от должности, предчувствуя, что принужден буду удалиться и
отсюда, по неминуемым обстоятельствам. Проснувшись в то утро и одеваясь у
себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я
плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это
утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал
разъяснения всего, что меня мучило! Это именно была дочь князя, та
генеральша Ахмакова, молодая вдова, о которой я уже говорил и которая была в
жестокой вражде с Версиловым. Наконец я написал это имя! Ее я, конечно,
никогда не видал, да и представить не мог, как буду с ней говорить, и буду
ли; но мне представлялось (может быть, и на достаточных основаниях), что с
ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих глазах Версилова. Твердым я
оставаться не мог: было ужасно досадно, что с первого же шагу я так
малодушен и неловок; было ужасно любопытно, а главное, противно, - целых три
впечатления. Я помню весь тот день наизусть!
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал
ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно
случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от
генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями,
но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда
увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась
мать. Версилова дома не было.
Старику я не хотел передавать, потому что не мог не заметить во весь
этот срок, как он трусит ее приезда. Он даже, дня три тому назад,
проговорился, хотя робко и отдаленно, что боится с ее приездом за меня, то
есть что за меня ему будет таска. Я, однако, должен прибавить, что в
отношениях семейных он все-таки сохранял свою независимость и главенство,
особенно в распоряжении деньгами. Я сперва заключил о нем, что он - совсем
баба; но по
мать, шепчась с сестрой, тихонько от Версилова ("чтобы не огорчить Андрея
Петровича"), намеревалась снести в заклад из киота образ, почему-то слишком
ей дорогой. Служил я на пятидесяти рублях в месяц, но совсем не знал, как я
буду их получать; определяя меня сюда, мне ничего не сказали. Дня три назад,
встретившись внизу с чиновником, я осведомился у него: у кого здесь
спрашивают жалованье? Тот посмотрел с улыбкой удивившегося человека (он меня
не любил):
- А вы получаете жалованье?
Я думал, что вслед за моим ответом он прибавит:
- За что же это-с?
Но он только сухо ответил, что "ничего не знает", и уткнулся в свою
разлинованную книгу, в которую с каких-то бумажек вставлял какие-то счеты.
Ему, впрочем, небезызвестно было, что я кое-что и делал. Две недели
назад я ровно четыре дня просидел над работой, которую он же мне и передал:
переписать с черновой, а вышло почти пересочинить. Это была целая орава
"мыслей" князя, которые он готовился подать в комитет акционеров. Надо было
все это скомпоновать в целое и подделать слог. Мы целый день потом просидели
над этой бумагой с князем, и он очень горячо со мной спорил, однако же
остался доволен; не знаю только, подал ли бумагу или нет. О двух-трех
письмах, тоже деловых, которые я написал по его просьбе, я и не упоминаю.
Просить жалованья мне и потому было досадно, что я уже положил
отказаться от должности, предчувствуя, что принужден буду удалиться и
отсюда, по неминуемым обстоятельствам. Проснувшись в то утро и одеваясь у
себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я
плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это
утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал
разъяснения всего, что меня мучило! Это именно была дочь князя, та
генеральша Ахмакова, молодая вдова, о которой я уже говорил и которая была в
жестокой вражде с Версиловым. Наконец я написал это имя! Ее я, конечно,
никогда не видал, да и представить не мог, как буду с ней говорить, и буду
ли; но мне представлялось (может быть, и на достаточных основаниях), что с
ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих глазах Версилова. Твердым я
оставаться не мог: было ужасно досадно, что с первого же шагу я так
малодушен и неловок; было ужасно любопытно, а главное, противно, - целых три
впечатления. Я помню весь тот день наизусть!
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал
ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно
случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от
генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями,
но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда
увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась
мать. Версилова дома не было.
Старику я не хотел передавать, потому что не мог не заметить во весь
этот срок, как он трусит ее приезда. Он даже, дня три тому назад,
проговорился, хотя робко и отдаленно, что боится с ее приездом за меня, то
есть что за меня ему будет таска. Я, однако, должен прибавить, что в
отношениях семейных он все-таки сохранял свою независимость и главенство,
особенно в распоряжении деньгами. Я сперва заключил о нем, что он - совсем
баба; но по