сть в серьезную историю: они могли
стащить тебя к мировому?
- Ничего не могли. Не на что было жаловаться: идет человек подле и
разговаривает сам с собой. Всякий человек имеет право выражать свое
убеждение на воздух. Я говорил отвлеченно, к ним не обращался. Они
привязались сами: они стали браниться, они гораздо сквернее бранились, чем
я: и молокосос, и без кушанья оставить надо, и нигилист, и городовому
отдадут, и что я потому привязался, что они одни и слабые женщины, а был бы
с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал. Я хладнокровно объявил, чтобы
они перестали ко мне приставать, а я перейду на другую сторону. А чтобы
доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти за
ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду
ждать их мужчин. Так и сделал.
- Неужто?
- Конечно, глупость, но я был разгорячен. Они протащили меня версты три
с лишком, по жаре, до институтов, вошли в деревянный одноэтажный дом, - я
должен сознаться, весьма приличный, - а в окна видно было в доме много
цветов, две канарейки, три шавки и эстампы в рамках. Я простоял среди улицы
перед домом с полчаса. Они выглянули раза три украдкой, а потом опустили все
шторы. Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду,
спал, и его нарочно разбудили; не то что в халате, а так, в чем-то очень
домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я -
на него. Потом отведет глаза, потом опять посмотрит и вдруг стал мне
улыбаться. Я повернулся и ушел.
- Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты
краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и - такое, можно сказать,
отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета
известного впечатления? Мне, mon cher, еще одиннадцатилетнему, гувернер
замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
- Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и
пришел, вам донести. Незачем; я и сам еще тринадцати лет видел женскую
наготу, всю; с тех пор и почувствовал омерзение.
- Серьезно? Но, cher enfant, от красивой свежей женщины яблоком пахнет,
какое ж тут омерзение!
- У меня был в прежнем пансионишке, у Тушара, еще до гимназии, один
товарищ, Ламберт. Он все меня бил, потому что был больше чем тремя годами
старше, а я ему служил и сапоги снимал. Когда он ездил на конфирмацию, то к
нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием, и оба кинулись в
слезах друг другу на шею, и аббат Риго стал его ужасно прижимать к своей
груди, с разными жестами. Я тоже плакал и очень завидовал. Когда у него умер
отец, он вышел, и я два года его не видал, а через два года встретил на
улице. Он сказал, что ко мне придет. Я уже был в гимназии и жил у Николая
Семеновича. Он пришел поутру, показал мне пятьсот рублей и велел с собой
ехать. Хоть он и бил меня два года назад, а всегда во мне нуждался, не для
одних сапог; он все мне пересказывал. Он сказал, что деньги утащил сегодня у
матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по
закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго
увещевать - вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать
руки к небу, "а я вынул нож и сказал, что я его зарежу" (он выговаривал:
загхэжу). Мы поех
стащить тебя к мировому?
- Ничего не могли. Не на что было жаловаться: идет человек подле и
разговаривает сам с собой. Всякий человек имеет право выражать свое
убеждение на воздух. Я говорил отвлеченно, к ним не обращался. Они
привязались сами: они стали браниться, они гораздо сквернее бранились, чем
я: и молокосос, и без кушанья оставить надо, и нигилист, и городовому
отдадут, и что я потому привязался, что они одни и слабые женщины, а был бы
с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал. Я хладнокровно объявил, чтобы
они перестали ко мне приставать, а я перейду на другую сторону. А чтобы
доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти за
ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду
ждать их мужчин. Так и сделал.
- Неужто?
- Конечно, глупость, но я был разгорячен. Они протащили меня версты три
с лишком, по жаре, до институтов, вошли в деревянный одноэтажный дом, - я
должен сознаться, весьма приличный, - а в окна видно было в доме много
цветов, две канарейки, три шавки и эстампы в рамках. Я простоял среди улицы
перед домом с полчаса. Они выглянули раза три украдкой, а потом опустили все
шторы. Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду,
спал, и его нарочно разбудили; не то что в халате, а так, в чем-то очень
домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я -
на него. Потом отведет глаза, потом опять посмотрит и вдруг стал мне
улыбаться. Я повернулся и ушел.
- Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты
краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и - такое, можно сказать,
отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета
известного впечатления? Мне, mon cher, еще одиннадцатилетнему, гувернер
замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
- Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и
пришел, вам донести. Незачем; я и сам еще тринадцати лет видел женскую
наготу, всю; с тех пор и почувствовал омерзение.
- Серьезно? Но, cher enfant, от красивой свежей женщины яблоком пахнет,
какое ж тут омерзение!
- У меня был в прежнем пансионишке, у Тушара, еще до гимназии, один
товарищ, Ламберт. Он все меня бил, потому что был больше чем тремя годами
старше, а я ему служил и сапоги снимал. Когда он ездил на конфирмацию, то к
нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием, и оба кинулись в
слезах друг другу на шею, и аббат Риго стал его ужасно прижимать к своей
груди, с разными жестами. Я тоже плакал и очень завидовал. Когда у него умер
отец, он вышел, и я два года его не видал, а через два года встретил на
улице. Он сказал, что ко мне придет. Я уже был в гимназии и жил у Николая
Семеновича. Он пришел поутру, показал мне пятьсот рублей и велел с собой
ехать. Хоть он и бил меня два года назад, а всегда во мне нуждался, не для
одних сапог; он все мне пересказывал. Он сказал, что деньги утащил сегодня у
матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по
закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго
увещевать - вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать
руки к небу, "а я вынул нож и сказал, что я его зарежу" (он выговаривал:
загхэжу). Мы поех