- так ведь они только свою канву привозят, а сами ничего не умеют
сказать. У меня на шестьдесят подушек их канвы накоплено, все собаки да
олени. Я их очень люблю, но с тобой я почти как с родным - и не сыном, а
братом, и особенно люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты
умеешь восхищаться...
- Я ничего не читал и совсем не литературен. Я читал, что попадется, а
последние два года совсем ничего не читал и не буду читать.
- Почему не будешь?
- У меня другие цели.
- Cher... жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout,
mais je ne sais rien de bon. Я решительно не знаю, для чего я жил на свете!
Но... я тебе столько обязан... и я даже хотел...
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а
потрясения с ним могли случаться поминутно, бог знает с чего) он обыкновенно
на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять
собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы
просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла... Всего
более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою
откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
- Cher enfant, ты ведь не сердишься за то, что я тебе ты говорю, не
правда ли? - вырвалось у него вдруг.
- Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен
и хотел вам самим сказать ты, но увидал, что глупо, потому что не для того
же, чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
Он уже не слушал и забыл свой вопрос.
- Ну, что отец? - поднял он вдруг на меня задумчивый взгляд.
Я так и вздрогнул. Во-первых, он Версилова обозначил моим отцом, чего
бы он себе никогда со мной не позволил, а во-вторых, заговорил о Версилове,
чего никогда не случалось.
- Сидит без денег и хандрит, - ответил я кратко, но сам сгорая от
любопытства.
- Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и
я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся
их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал
добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется
победителем, а князья ни при чем. Закон!
- Сегодня в суде? - воскликнул я, пораженный.
Мысль, что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно
поразила меня. "Стало быть, не сказал и матери, может, никому, -
представилось мне тотчас же, - вот характер!"
- А разве князь Сокольский в Петербурге? - поразила меня вдруг другая
мысль.
- Со вчерашнего дня. Прямо из Берлина, нарочно к этому дню.
Тоже чрезвычайно важное для меня известие. "И он придет сегодня сюда,
этот человек, который дал ему пощечину!"
- Ну и что ж, - изменилось вдруг все лицо князя, - проповедует бога
по-прежнему, и, и... пожалуй, опять по девочкам, по неоперившимся девочкам?
Хе-хе! Тут и теперь презабавный наклевывается один анекдот... Хе-хе!
- Кто проповедует? Кто по девочкам?
- Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист:
что, дескать, едим, об чем мыслим? - то есть почти так. Пугал и очищал:
"Если ты религиозен, то как же ты но идешь в монахи?" Почти это и требовал.
Mais quelle idйe! Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня
любил Страшным судом пугать, меня из всех.
- Ничего этого я не заметил, вот уж месяц
сказать. У меня на шестьдесят подушек их канвы накоплено, все собаки да
олени. Я их очень люблю, но с тобой я почти как с родным - и не сыном, а
братом, и особенно люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты
умеешь восхищаться...
- Я ничего не читал и совсем не литературен. Я читал, что попадется, а
последние два года совсем ничего не читал и не буду читать.
- Почему не будешь?
- У меня другие цели.
- Cher... жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout,
mais je ne sais rien de bon. Я решительно не знаю, для чего я жил на свете!
Но... я тебе столько обязан... и я даже хотел...
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а
потрясения с ним могли случаться поминутно, бог знает с чего) он обыкновенно
на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять
собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы
просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла... Всего
более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою
откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
- Cher enfant, ты ведь не сердишься за то, что я тебе ты говорю, не
правда ли? - вырвалось у него вдруг.
- Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен
и хотел вам самим сказать ты, но увидал, что глупо, потому что не для того
же, чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
Он уже не слушал и забыл свой вопрос.
- Ну, что отец? - поднял он вдруг на меня задумчивый взгляд.
Я так и вздрогнул. Во-первых, он Версилова обозначил моим отцом, чего
бы он себе никогда со мной не позволил, а во-вторых, заговорил о Версилове,
чего никогда не случалось.
- Сидит без денег и хандрит, - ответил я кратко, но сам сгорая от
любопытства.
- Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и
я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся
их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал
добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется
победителем, а князья ни при чем. Закон!
- Сегодня в суде? - воскликнул я, пораженный.
Мысль, что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно
поразила меня. "Стало быть, не сказал и матери, может, никому, -
представилось мне тотчас же, - вот характер!"
- А разве князь Сокольский в Петербурге? - поразила меня вдруг другая
мысль.
- Со вчерашнего дня. Прямо из Берлина, нарочно к этому дню.
Тоже чрезвычайно важное для меня известие. "И он придет сегодня сюда,
этот человек, который дал ему пощечину!"
- Ну и что ж, - изменилось вдруг все лицо князя, - проповедует бога
по-прежнему, и, и... пожалуй, опять по девочкам, по неоперившимся девочкам?
Хе-хе! Тут и теперь презабавный наклевывается один анекдот... Хе-хе!
- Кто проповедует? Кто по девочкам?
- Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист:
что, дескать, едим, об чем мыслим? - то есть почти так. Пугал и очищал:
"Если ты религиозен, то как же ты но идешь в монахи?" Почти это и требовал.
Mais quelle idйe! Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня
любил Страшным судом пугать, меня из всех.
- Ничего этого я не заметил, вот уж месяц