ся?
- Как, как вы сказали? - привязался я, - не от всякого можно... именно
так! Не всякий стоит, чтобы на него обращать внимание, - превосходное
правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу. Вы, князь, говорите иногда
премилые вещи.
Он так весь и просиял.
- N'est-ce pas? Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше,
тем пуще. Eh, mais... C'est moi qui connaоt les femmes! Поверь, жизнь всякой
женщины, что бы она там ни проповедовала, это - вечное искание, кому бы
подчиниться... так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе - без единого
исключения.
- Совершенно верно, великолепно! - вскричал я в восхищении. В другое
время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту тему, на
целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне
представилось, что я, похвалами его бонмо, (3) подлещаюсь к нему перед
деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно
упоминаю теперь об этом.
- Князь, я вас покорнейше прошу выдать мне сейчас же должные мне вами
пятьдесят рублей за этот месяц, - выпалил я залпом и раздражительно до
грубости.
Помню (так как я помню все это утро до мелочи), что между нами
произошла тогда прегадкая, по своей реальной правде, сцена. Он меня сперва
не понял, долго смотрел и не понимал, про какие это деньги я говорю.
Естественно, что он и не воображал, что я получаю жалованье, - да и за что?
Правда, он стал уверять потом, что забыл, и, когда догадался, мигом стал
вынимать пятьдесят рублей, но заторопился и даже закраснелся. Видя, в чем
дело, я встал и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне
сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от
места, и что я слишком теперь понимаю, что мне не за что получать, потому
что никакой службы не было. Князь испугался и стал уверять, что я ужасно
много служил, что я буду еще больше служить и что пятьдесят рублей так
ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что он
сам рядился с Татьяной Павловной, но "непростительно все позабыл". Я
вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за
скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не
потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо
покончить и т. д., и т. д. Я и представить не мог, чтобы можно было так
испугаться, как он, после этих слов моих. Разумеется, покончили тем, что я
перестал возражать, а он всучил-таки мне пятьдесят рублей: до сих пор
вспоминаю с краской в лице, что их принял! На свете всегда подлостью
оканчивается, и, что хуже всего, он тогда сумел-таки почти доказать мне, что
я заслужил неоспоримо, а я имел глупость поверить, и притом как-то
решительно невозможно было не взять.
- Cher, cher enfant! - восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я
сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь,
как пишу, у меня краска в лице), - милый друг, ты мне теперь как родной; ты
мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца! В "свете" только
"свет" и больше ничего; Катерина Николаевна (дочь его) блестящая женщина, и
я горжусь, но она часто, очень-очень, милый мой, часто меня обижает... Ну, а
эти девочки (elles sont charmantes) и их матери, которые приезжают в
именины,
- Как, как вы сказали? - привязался я, - не от всякого можно... именно
так! Не всякий стоит, чтобы на него обращать внимание, - превосходное
правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу. Вы, князь, говорите иногда
премилые вещи.
Он так весь и просиял.
- N'est-ce pas? Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше,
тем пуще. Eh, mais... C'est moi qui connaоt les femmes! Поверь, жизнь всякой
женщины, что бы она там ни проповедовала, это - вечное искание, кому бы
подчиниться... так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе - без единого
исключения.
- Совершенно верно, великолепно! - вскричал я в восхищении. В другое
время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту тему, на
целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне
представилось, что я, похвалами его бонмо, (3) подлещаюсь к нему перед
деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно
упоминаю теперь об этом.
- Князь, я вас покорнейше прошу выдать мне сейчас же должные мне вами
пятьдесят рублей за этот месяц, - выпалил я залпом и раздражительно до
грубости.
Помню (так как я помню все это утро до мелочи), что между нами
произошла тогда прегадкая, по своей реальной правде, сцена. Он меня сперва
не понял, долго смотрел и не понимал, про какие это деньги я говорю.
Естественно, что он и не воображал, что я получаю жалованье, - да и за что?
Правда, он стал уверять потом, что забыл, и, когда догадался, мигом стал
вынимать пятьдесят рублей, но заторопился и даже закраснелся. Видя, в чем
дело, я встал и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне
сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от
места, и что я слишком теперь понимаю, что мне не за что получать, потому
что никакой службы не было. Князь испугался и стал уверять, что я ужасно
много служил, что я буду еще больше служить и что пятьдесят рублей так
ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что он
сам рядился с Татьяной Павловной, но "непростительно все позабыл". Я
вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за
скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не
потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо
покончить и т. д., и т. д. Я и представить не мог, чтобы можно было так
испугаться, как он, после этих слов моих. Разумеется, покончили тем, что я
перестал возражать, а он всучил-таки мне пятьдесят рублей: до сих пор
вспоминаю с краской в лице, что их принял! На свете всегда подлостью
оканчивается, и, что хуже всего, он тогда сумел-таки почти доказать мне, что
я заслужил неоспоримо, а я имел глупость поверить, и притом как-то
решительно невозможно было не взять.
- Cher, cher enfant! - восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я
сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь,
как пишу, у меня краска в лице), - милый друг, ты мне теперь как родной; ты
мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца! В "свете" только
"свет" и больше ничего; Катерина Николаевна (дочь его) блестящая женщина, и
я горжусь, но она часто, очень-очень, милый мой, часто меня обижает... Ну, а
эти девочки (elles sont charmantes) и их матери, которые приезжают в
именины,