человек в восемь пядей во лбу - и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом,
разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему
и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня
Талейран, Пирон - и я затемнен, а чуть я Ротшильд - где Пирон, да может
быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в
то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила. Деньги
сравнивают все неравенства. Все это я решил еще в Москве.
Вы в этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество
ничтожества над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому
сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб
непременно давить, мстить? В том-то и дело, что так непременно поступила бы
ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь
возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не
выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще
всех. Моя идея не та. Я денег не боюсь; они меня не придавят и давить не
заставят.
Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не
могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак
нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы!
Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода! Я
начертал наконец это великое слово... Да, уединенное сознание силы -
обаятельно и прекрасно. У меня сила, и я спокоен. Громы в руках Юпитера, и
что ж: он спокоен; часто ли слышно, что он загремит? Дураку покажется, что
он спит. А посади на место Юпитера какого-нибудь литератора или дуру
деревенскую бабу - грому-то, грому-то что будет!
Будь только у меня могущество, рассуждал я, мне и не понадобится оно
вовсе; уверяю, что сам, по своей воле, займу везде последнее место. Будь я
Ротшильд, я бы ходил в стареньком пальто и с зонтиком. Какое мне дело, что
меня толкают на улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб
меня не раздавили извозчики. Сознание, что это я сам Ротшильд, даже веселило
бы меня в ту минуту. Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и
первый в свете повар, с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и
ветчины и буду сыт моим сознанием. Я даже теперь так думаю.
Не я буду лезть в аристократию, а она полезет ко мне, не я буду
гоняться за женщинами, а они набегут как вода, предлагая мне все, что может
предложить женщина. "Пошлые" прибегут за деньгами, а умных привлечет
любопытство к странному, гордому, закрытому и ко всему равнодушному
существу. Я буду ласков и с теми и с другими и, может быть, дам им денег, но
сам от них ничего не возьму. Любопытство рождает страсть, может быть, я и
внушу страсть. Они уйдут ни с чем, уверяю вас, только разве с подарками. Я
только вдвое стану для них любопытнее. ... с меня довольно Сего сознанья.
Странно то, что этой картинкой (впрочем, верной) я прельщался еще
семнадцати лет.
Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что если б
захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не
воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно. Никому бы я даже
не отомстил. Я всегда удивлялся, как мог согласиться Джемс Ротшильд стать
бароном! Зачем, для чего, ког
разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему
и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня
Талейран, Пирон - и я затемнен, а чуть я Ротшильд - где Пирон, да может
быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в
то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила. Деньги
сравнивают все неравенства. Все это я решил еще в Москве.
Вы в этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество
ничтожества над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому
сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб
непременно давить, мстить? В том-то и дело, что так непременно поступила бы
ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь
возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не
выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще
всех. Моя идея не та. Я денег не боюсь; они меня не придавят и давить не
заставят.
Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не
могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак
нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы!
Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода! Я
начертал наконец это великое слово... Да, уединенное сознание силы -
обаятельно и прекрасно. У меня сила, и я спокоен. Громы в руках Юпитера, и
что ж: он спокоен; часто ли слышно, что он загремит? Дураку покажется, что
он спит. А посади на место Юпитера какого-нибудь литератора или дуру
деревенскую бабу - грому-то, грому-то что будет!
Будь только у меня могущество, рассуждал я, мне и не понадобится оно
вовсе; уверяю, что сам, по своей воле, займу везде последнее место. Будь я
Ротшильд, я бы ходил в стареньком пальто и с зонтиком. Какое мне дело, что
меня толкают на улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб
меня не раздавили извозчики. Сознание, что это я сам Ротшильд, даже веселило
бы меня в ту минуту. Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и
первый в свете повар, с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и
ветчины и буду сыт моим сознанием. Я даже теперь так думаю.
Не я буду лезть в аристократию, а она полезет ко мне, не я буду
гоняться за женщинами, а они набегут как вода, предлагая мне все, что может
предложить женщина. "Пошлые" прибегут за деньгами, а умных привлечет
любопытство к странному, гордому, закрытому и ко всему равнодушному
существу. Я буду ласков и с теми и с другими и, может быть, дам им денег, но
сам от них ничего не возьму. Любопытство рождает страсть, может быть, я и
внушу страсть. Они уйдут ни с чем, уверяю вас, только разве с подарками. Я
только вдвое стану для них любопытнее. ... с меня довольно Сего сознанья.
Странно то, что этой картинкой (впрочем, верной) я прельщался еще
семнадцати лет.
Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что если б
захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не
воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно. Никому бы я даже
не отомстил. Я всегда удивлялся, как мог согласиться Джемс Ротшильд стать
бароном! Зачем, для чего, ког