ло него веселый кружок весьма дрянной, впрочем,
компании. Особенно восхищался один купец, тоже немного пьяный, способностью
молодого человека пить беспрерывно, оставаясь трезвым.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно
много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, -
лакей, как я узнал после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и
при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: "Теперь пора водку
пить" - и оба выходили обнявшись. Пивший молодой человек почти совсем не
говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше;
он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от
времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде
"тюр-люр-лю!", причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Это-то и веселило и купца, и лакея, и всех, и они чрезвычайно громко и
развязно смеялись. Понять нельзя, чему иногда смеются люди. Подошел и я - и
не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может
быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, -
словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя
из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской
бульвар. Оказался он бывшим студентом. Я пришел на бульвар, и вот какой
штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть
попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко не
было публики, как тотчас же приставали к ней. Не говоря с ней ни слова, мы
помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом,
как будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный
разговор. Мы называли предметы их собственными именами, с самым безмятежным
видом и как будто так следует, и пускались в такие тонкости, объясняя разные
скверности и свинства, что самое грязное воображение самого грязного
развратника того бы не выдумало. (Я, конечно, все эти знания приобрел еще в
школах, даже еще до гимназии, но лишь слова, а не дело.) Женщина очень
пугалась, быстро торопилась уйти, но мы тоже учащали шаги и - продолжали
свое. Жертве, конечно, ничего нельзя было сделать, не кричать же ей:
свидетелей нет, да и странно как-то жаловаться. В этих забавах прошло дней
восемь; не понимаю, как могло это мне понравиться; да и не нравилось же, а
так. Мне сперва казалось это оригинальным, как бы выходившим из обыденных
казенных условий; к тому же я терпеть не мог женщин. Я сообщил раз студенту,
что Жан-Жак Руссо признается в своей "Исповеди", что он, уже юношей, любил
потихоньку из-за угла выставлять, обнажив их, обыкновенно закрываемые части
тела и поджидал в таком виде проходивших женщин. Студент ответил мне своим
"тюр-люр-лю". Я заметил, что он был страшно невежествен и удивительно мало
чем интересовался. Никакой затаенной идеи, которую я ожидал в нем найти.
Вместо оригинальности я нашел лишь подавляющее однообразие. Я не любил его
все больше и больше. Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали
раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару
девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или еще
меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и
возвращавшейся домой с занятий, к стар
компании. Особенно восхищался один купец, тоже немного пьяный, способностью
молодого человека пить беспрерывно, оставаясь трезвым.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно
много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, -
лакей, как я узнал после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и
при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: "Теперь пора водку
пить" - и оба выходили обнявшись. Пивший молодой человек почти совсем не
говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше;
он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от
времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде
"тюр-люр-лю!", причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Это-то и веселило и купца, и лакея, и всех, и они чрезвычайно громко и
развязно смеялись. Понять нельзя, чему иногда смеются люди. Подошел и я - и
не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может
быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, -
словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя
из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской
бульвар. Оказался он бывшим студентом. Я пришел на бульвар, и вот какой
штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть
попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко не
было публики, как тотчас же приставали к ней. Не говоря с ней ни слова, мы
помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом,
как будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный
разговор. Мы называли предметы их собственными именами, с самым безмятежным
видом и как будто так следует, и пускались в такие тонкости, объясняя разные
скверности и свинства, что самое грязное воображение самого грязного
развратника того бы не выдумало. (Я, конечно, все эти знания приобрел еще в
школах, даже еще до гимназии, но лишь слова, а не дело.) Женщина очень
пугалась, быстро торопилась уйти, но мы тоже учащали шаги и - продолжали
свое. Жертве, конечно, ничего нельзя было сделать, не кричать же ей:
свидетелей нет, да и странно как-то жаловаться. В этих забавах прошло дней
восемь; не понимаю, как могло это мне понравиться; да и не нравилось же, а
так. Мне сперва казалось это оригинальным, как бы выходившим из обыденных
казенных условий; к тому же я терпеть не мог женщин. Я сообщил раз студенту,
что Жан-Жак Руссо признается в своей "Исповеди", что он, уже юношей, любил
потихоньку из-за угла выставлять, обнажив их, обыкновенно закрываемые части
тела и поджидал в таком виде проходивших женщин. Студент ответил мне своим
"тюр-люр-лю". Я заметил, что он был страшно невежествен и удивительно мало
чем интересовался. Никакой затаенной идеи, которую я ожидал в нем найти.
Вместо оригинальности я нашел лишь подавляющее однообразие. Я не любил его
все больше и больше. Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали
раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару
девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или еще
меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и
возвращавшейся домой с занятий, к стар