ушке матери бедной вдове с детьми;
впрочем, нечего впадать в чувствительность. Девочка некоторое время слушала
и спешила-спешила, наклонив голову и закрывшись вуалем, боясь и трепеща, но
вдруг остановилась, откинула вуаль с своего очень недурного, сколько помню,
но худенького лица и с сверкающими глазами крикнула нам:
- Ах, какие вы подлецы!
Может быть, тут и заплакала бы, но произошло другое: размахнулась и
своею маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче,
может быть, никогда не было дано. Так и хлястнуло! Он было выбранился и
бросился, но я удержал, и девочка успела убежать. Оставшись, мы тотчас
поссорились: я высказал все, что у меня за все время на него накипело;
высказал ему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем
никогда не было ни малейшего признака идеи. Он выбранил меня... (я раз
объяснил ему насчет моей незаконнорожденности), затем мы расплевались, и с
тех пор я его не видал. В тот вечер я очень досадовал, на другой день не так
много, на третий совсем забыл. И что ж, хоть и вспоминалась мне иногда потом
эта девочка, но лишь случайно и мельком. Только по приезде в Петербург,
недели две спустя, я вдруг вспомнил о всей этой сцене, - вспомнил, и до того
мне стало вдруг стыдно, что буквально слезы стыда потекли по щекам моим. Я
промучился весь вечер, всю ночь, отчасти мучаюсь и теперь. Я понять сначала
не мог, как можно было так низко и позорно тогда упасть и, главное - забыть
этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться. Только теперь я осмыслил, в
чем дело: виною была "идея". Короче, я прямо вывожу, что, имея в уме нечто
неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно занят, - как бы удаляешься
тем самым от всего мира в пустыню, и все, что случается, проходит лишь
вскользь, мимо главного. Даже впечатления принимаются неправильно. И кроме
того, главное в том, что имеешь всегда отговорку. Сколько я мучил мою мать
за это время, как позорно я оставлял сестру: "Э, у меня "идея", а то все
мелочи" - вот что я как бы говорил себе. Меня самого оскорбляли, и больно, -
я уходил оскорбленный и потом вдруг говорил себе: "Э, я низок, а все-таки у
меня "идея", и они не знают об этом". "Идея" утешала в позоре и ничтожестве;
но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею; она, так сказать, все
облегчала, но и все заволакивала передо мной; но такое неясное понимание
случаев и вещей, конечно, может вредить Даже и самой "идее", не говоря о
прочем.
Теперь другой анекдот.
Марья Ивановна, первого апреля прошлого года, была именинница. Ввечеру
пришло несколько гостей, очень немного. Вдруг входит запыхавшись Аграфена и
объявляет, что в сенях, перед кухней, пищит подкинутый младенец и что она не
знает, как быть. Известие всех взволновало, все пошли и увидели лукошко, а в
лукошке - трех- или четырехнедельную пищавшую девочку. Я взял лукошко и внес
в кухню и тотчас нашел сложенную записку: "Милые благодетели, окажите
доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней за вас будем
завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас с днем
тезоименитства; неизвестные вам люди". Тут Николай Семенович, столь мною
уважаемый, очень огорчил меня: он сделал очень серьезную мину и решил
отослать девочку немедленно в воспитательный дом. Мне очень стало грустно.
Они жили очень экономно, но не имели детей, и Николай Семе
впрочем, нечего впадать в чувствительность. Девочка некоторое время слушала
и спешила-спешила, наклонив голову и закрывшись вуалем, боясь и трепеща, но
вдруг остановилась, откинула вуаль с своего очень недурного, сколько помню,
но худенького лица и с сверкающими глазами крикнула нам:
- Ах, какие вы подлецы!
Может быть, тут и заплакала бы, но произошло другое: размахнулась и
своею маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче,
может быть, никогда не было дано. Так и хлястнуло! Он было выбранился и
бросился, но я удержал, и девочка успела убежать. Оставшись, мы тотчас
поссорились: я высказал все, что у меня за все время на него накипело;
высказал ему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем
никогда не было ни малейшего признака идеи. Он выбранил меня... (я раз
объяснил ему насчет моей незаконнорожденности), затем мы расплевались, и с
тех пор я его не видал. В тот вечер я очень досадовал, на другой день не так
много, на третий совсем забыл. И что ж, хоть и вспоминалась мне иногда потом
эта девочка, но лишь случайно и мельком. Только по приезде в Петербург,
недели две спустя, я вдруг вспомнил о всей этой сцене, - вспомнил, и до того
мне стало вдруг стыдно, что буквально слезы стыда потекли по щекам моим. Я
промучился весь вечер, всю ночь, отчасти мучаюсь и теперь. Я понять сначала
не мог, как можно было так низко и позорно тогда упасть и, главное - забыть
этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться. Только теперь я осмыслил, в
чем дело: виною была "идея". Короче, я прямо вывожу, что, имея в уме нечто
неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно занят, - как бы удаляешься
тем самым от всего мира в пустыню, и все, что случается, проходит лишь
вскользь, мимо главного. Даже впечатления принимаются неправильно. И кроме
того, главное в том, что имеешь всегда отговорку. Сколько я мучил мою мать
за это время, как позорно я оставлял сестру: "Э, у меня "идея", а то все
мелочи" - вот что я как бы говорил себе. Меня самого оскорбляли, и больно, -
я уходил оскорбленный и потом вдруг говорил себе: "Э, я низок, а все-таки у
меня "идея", и они не знают об этом". "Идея" утешала в позоре и ничтожестве;
но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею; она, так сказать, все
облегчала, но и все заволакивала передо мной; но такое неясное понимание
случаев и вещей, конечно, может вредить Даже и самой "идее", не говоря о
прочем.
Теперь другой анекдот.
Марья Ивановна, первого апреля прошлого года, была именинница. Ввечеру
пришло несколько гостей, очень немного. Вдруг входит запыхавшись Аграфена и
объявляет, что в сенях, перед кухней, пищит подкинутый младенец и что она не
знает, как быть. Известие всех взволновало, все пошли и увидели лукошко, а в
лукошке - трех- или четырехнедельную пищавшую девочку. Я взял лукошко и внес
в кухню и тотчас нашел сложенную записку: "Милые благодетели, окажите
доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней за вас будем
завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас с днем
тезоименитства; неизвестные вам люди". Тут Николай Семенович, столь мною
уважаемый, очень огорчил меня: он сделал очень серьезную мину и решил
отослать девочку немедленно в воспитательный дом. Мне очень стало грустно.
Они жили очень экономно, но не имели детей, и Николай Семе