го собора. В этой же комнате в углу висел
большой киот с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех
святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели
закладывать, а на другом (на образе божьей матери) - риза бархатная, вышитая
жемчугом. Перед образами висела лампадка, зажигавшаяся под каждый праздник.
Версилов к образам, в смысле их значения, был очевидно равнодушен и только
морщился иногда, видимо сдерживая себя, от отраженного от золоченой ризы
света лампадки, слегка жалуясь, что это вредит его зрению, но все же не
мешал матери зажигать.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а
иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне
подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: "Здравствуйте, мама",
чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог
и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном
конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
- Этот неуч все так же у вас продолжает входить невежей, как и прежде,
- прошипела на меня Татьяна Павловна; ругательные слова она и прежде себе
позволяла, и это вошло уже между мною и ею в обычай.
- Здравствуй... - ответила мать, как бы тотчас же потерявшись оттого,
что я с ней поздоровался.
- Кушать давно готово, - прибавила она, почти сконфузившись, - суп
только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю... Она было стала поспешно
вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне
вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг,
тогда как до сих пор сам же я того требовал.
- Покорно благодарю, мама, я уж обедал. Если не помешаю, я здесь
отдохну.
- Ах... что ж... отчего же, посиди...
- Не беспокойтесь, мама, я грубить Андрею Петровичу больше не стану, -
отрезал я разом...
- Ах, господи, какое с его стороны великодушие! - крикнула Татьяна
Павловна. - Голубчик Соня, - да неужели ты все продолжаешь говорить ему вы?
Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей матери!
Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
- Мне самому очень было бы приятно, если б вы, мама, говорили мне ты. -
Ах... Ну и хорошо, ну и буду, - заторопилась мать, - я - я ведь не всегда
же... ну, с этих пор знать и буду.
Она вся покраснела. Решительно ее лицо бывало иногда чрезвычайно
привлекательно... Лицо у ней было простодушное, но вовсе не простоватое,
немного бледное, малокровное. Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на
лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и
глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом,
который меня привлек к ней с самого первого дня. Любил я тоже, что в лице ее
вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение
его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда
попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или
вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что
все по-прежнему хорошо. Все хорошо - именно значило у ней, коли "все
по-прежнему". Только бы не изменялось, только бы нового чего не произошло,
хотя бы даже счастливого!.. Можно было подумать, что ее в детстве как-нибудь
испугали. Кроме глаз ее нравился мне овал ее
большой киот с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех
святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели
закладывать, а на другом (на образе божьей матери) - риза бархатная, вышитая
жемчугом. Перед образами висела лампадка, зажигавшаяся под каждый праздник.
Версилов к образам, в смысле их значения, был очевидно равнодушен и только
морщился иногда, видимо сдерживая себя, от отраженного от золоченой ризы
света лампадки, слегка жалуясь, что это вредит его зрению, но все же не
мешал матери зажигать.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а
иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне
подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: "Здравствуйте, мама",
чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог
и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном
конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
- Этот неуч все так же у вас продолжает входить невежей, как и прежде,
- прошипела на меня Татьяна Павловна; ругательные слова она и прежде себе
позволяла, и это вошло уже между мною и ею в обычай.
- Здравствуй... - ответила мать, как бы тотчас же потерявшись оттого,
что я с ней поздоровался.
- Кушать давно готово, - прибавила она, почти сконфузившись, - суп
только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю... Она было стала поспешно
вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне
вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг,
тогда как до сих пор сам же я того требовал.
- Покорно благодарю, мама, я уж обедал. Если не помешаю, я здесь
отдохну.
- Ах... что ж... отчего же, посиди...
- Не беспокойтесь, мама, я грубить Андрею Петровичу больше не стану, -
отрезал я разом...
- Ах, господи, какое с его стороны великодушие! - крикнула Татьяна
Павловна. - Голубчик Соня, - да неужели ты все продолжаешь говорить ему вы?
Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей матери!
Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
- Мне самому очень было бы приятно, если б вы, мама, говорили мне ты. -
Ах... Ну и хорошо, ну и буду, - заторопилась мать, - я - я ведь не всегда
же... ну, с этих пор знать и буду.
Она вся покраснела. Решительно ее лицо бывало иногда чрезвычайно
привлекательно... Лицо у ней было простодушное, но вовсе не простоватое,
немного бледное, малокровное. Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на
лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и
глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом,
который меня привлек к ней с самого первого дня. Любил я тоже, что в лице ее
вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение
его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда
попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или
вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что
все по-прежнему хорошо. Все хорошо - именно значило у ней, коли "все
по-прежнему". Только бы не изменялось, только бы нового чего не произошло,
хотя бы даже счастливого!.. Можно было подумать, что ее в детстве как-нибудь
испугали. Кроме глаз ее нравился мне овал ее