глуп, что не мог понять, как я всем им
неровня. Правда, товарищи много мне и тогда уже объяснили, школа была
хорошая. Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня колонком сзади, чем
бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только
нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
С детьми тоже скоро меня посадили вместе и пускали играть, но ни разу, в
целые два с половиной года, Тушар не забыл различия в социальном положении
нашем, и хоть не очень, а все же употреблял меня для услуг постоянно, я
именно думаю, чтоб мне напомнить.
Бежал же я, то есть хотел было бежать, уже месяцев пять спустя после
этих первых двух месяцев. И вообще я всю жизнь бывал туг на решение. Когда я
ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас,
Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не знаю, почему это так
делалось. Вы мне и во сне даже снились. Главное, я все страстно мечтал, что
вы вдруг войдете, я к вам брошусь и вы меня выведете из этого места и
увезете к себе, в тот кабинет, и опять мы поедем в театр, ну и прочее.
Главное, что мы не расстанемся - вот в чем было главное! Когда же утром
приходилось просыпаться, то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек;
один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать сапоги; он бранил
меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мне мое
происхождение, к утехе всех слушателей. Когда же являлся наконец сам Тушар,
в душе моей начиналось что-то невыносимое. Я чувствовал, что мне здесь
никогда не простят, - о, я уже начинал помаленьку понимать, что именно не
простят и чем именно я провинился! И вот я наконец положил бежать. Я мечтал
об этом ужасно целых два месяца, наконец решился; тогда был сентябрь. Я
выждал, когда все товарищи разъехались в субботу на воскресенье, а между тем
потихоньку тщательно связал себе узелок самых необходимых вещиц; денег у
меня было два рубля. Я хотел выждать, когда смеркнется: "Там спущусь по
лестнице, - думал я, - и выйду, а потом и пойду". Куда? Я знал, что
Андроников уже переведен в Петербург, и решил, что я отыщу дом Фанариотовой
на Арбате; "ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу
кого-нибудь на дворе дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то
в каком городе или государстве? Наверно, скажут. Я уйду, а потом в другом
месте где-нибудь и у кого-нибудь спрошу: в какую заставу идти, если в
такой-то город, ну и выйду, и пойду, и пойду. Все буду идти; ночевать буду
где-нибудь под кустами, а есть буду один только хлеб, а хлеба на два рубля
мне очень надолго хватит". В субботу, однако, никак не удалось бежать;
пришлось ожидать до завтра, до воскресенья, и, как нарочно, Тушар с женой
куда-то в воскресенье уехали; остались во всем доме только я да Агафья. Я
ждал ночи с страшной тоской, помню, сидел в нашей зале у окна и смотрел на
пыльную улицу с деревянными домиками и на редких прохожих. Тушар жил в
захолустье, и из окон видна была застава: уж не та ли? - мерещилось мне.
Солнце закатывалось такое красное, небо было такое холодное, и острый ветер,
точь-в-точь как сегодня, подымал песок. Стемнело наконец совсем; я стал
перед образом и начал молиться, только скоро-скоро, я торопился; захватил
узелок и на цыпочках пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь,
неровня. Правда, товарищи много мне и тогда уже объяснили, школа была
хорошая. Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня колонком сзади, чем
бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только
нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
С детьми тоже скоро меня посадили вместе и пускали играть, но ни разу, в
целые два с половиной года, Тушар не забыл различия в социальном положении
нашем, и хоть не очень, а все же употреблял меня для услуг постоянно, я
именно думаю, чтоб мне напомнить.
Бежал же я, то есть хотел было бежать, уже месяцев пять спустя после
этих первых двух месяцев. И вообще я всю жизнь бывал туг на решение. Когда я
ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас,
Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не знаю, почему это так
делалось. Вы мне и во сне даже снились. Главное, я все страстно мечтал, что
вы вдруг войдете, я к вам брошусь и вы меня выведете из этого места и
увезете к себе, в тот кабинет, и опять мы поедем в театр, ну и прочее.
Главное, что мы не расстанемся - вот в чем было главное! Когда же утром
приходилось просыпаться, то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек;
один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать сапоги; он бранил
меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мне мое
происхождение, к утехе всех слушателей. Когда же являлся наконец сам Тушар,
в душе моей начиналось что-то невыносимое. Я чувствовал, что мне здесь
никогда не простят, - о, я уже начинал помаленьку понимать, что именно не
простят и чем именно я провинился! И вот я наконец положил бежать. Я мечтал
об этом ужасно целых два месяца, наконец решился; тогда был сентябрь. Я
выждал, когда все товарищи разъехались в субботу на воскресенье, а между тем
потихоньку тщательно связал себе узелок самых необходимых вещиц; денег у
меня было два рубля. Я хотел выждать, когда смеркнется: "Там спущусь по
лестнице, - думал я, - и выйду, а потом и пойду". Куда? Я знал, что
Андроников уже переведен в Петербург, и решил, что я отыщу дом Фанариотовой
на Арбате; "ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу
кого-нибудь на дворе дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то
в каком городе или государстве? Наверно, скажут. Я уйду, а потом в другом
месте где-нибудь и у кого-нибудь спрошу: в какую заставу идти, если в
такой-то город, ну и выйду, и пойду, и пойду. Все буду идти; ночевать буду
где-нибудь под кустами, а есть буду один только хлеб, а хлеба на два рубля
мне очень надолго хватит". В субботу, однако, никак не удалось бежать;
пришлось ожидать до завтра, до воскресенья, и, как нарочно, Тушар с женой
куда-то в воскресенье уехали; остались во всем доме только я да Агафья. Я
ждал ночи с страшной тоской, помню, сидел в нашей зале у окна и смотрел на
пыльную улицу с деревянными домиками и на редких прохожих. Тушар жил в
захолустье, и из окон видна была застава: уж не та ли? - мерещилось мне.
Солнце закатывалось такое красное, небо было такое холодное, и острый ветер,
точь-в-точь как сегодня, подымал песок. Стемнело наконец совсем; я стал
перед образом и начал молиться, только скоро-скоро, я торопился; захватил
узелок и на цыпочках пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь,