лся бодрее и свежее, чем когда-нибудь. С
матерью же я особенно не хотел повстречаться. Я не мог заговорить с нею
иначе как на известную тему и боялся отвлечь себя от предпринятых целей
каким-нибудь новым и неожиданным впечатлением.
Утро было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Не знаю
почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно
скверный свой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам,
эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра,
нечто особенно привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам
что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит:
и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и
всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
Петербуржец, среди дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть
что, готов и обругать или насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до
дела, в самую трезвую и серьезную пору. Я это заметил.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу
непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего
можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я не
останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К
тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к
нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился
выходить.
- Чего тебя так часто носит? - встретил он меня, не вставая о с места.
- А вот я тебе сейчас объясню.
Всякое раннее утро, петербургское в том числе, имеет на природу
человека отрезвляющее действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе с
утренним светом и холодом, совершенно даже испаряется, и мне самому
случалось иногда припоминать по утрам иные свои ночные, только что минувшие
грезы, а иногда и поступки, с укоризною и стыдом. Но мимоходом, однако,
замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на
всем земном шаре, - чуть ли не самым фантастическим в мире. Это мое личное
воззрение или, лучше сказать, впечатление, но я за него стою. В такое
петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь
пушкинского Германна из "Пиковой дамы" (колоссальное лицо, необычайный,
совершенно петербургский тип - тип из петербургского периода!), мне кажется,
должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась
странная, но навязчивая греза: "А что, как разлетится этот туман и уйдет
кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город,
подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото,
а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем,
загнанном коне?" Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что
все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне
часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: "Вот они
все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и
ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка
действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, - и все
вдруг исчезнет". Но я увлекся.
Скажу заранее: есть замыслы и мечты в каждой жизни до того, казалос
матерью же я особенно не хотел повстречаться. Я не мог заговорить с нею
иначе как на известную тему и боялся отвлечь себя от предпринятых целей
каким-нибудь новым и неожиданным впечатлением.
Утро было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Не знаю
почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно
скверный свой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам,
эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра,
нечто особенно привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам
что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит:
и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и
всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
Петербуржец, среди дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть
что, готов и обругать или насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до
дела, в самую трезвую и серьезную пору. Я это заметил.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу
непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего
можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я не
останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К
тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к
нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился
выходить.
- Чего тебя так часто носит? - встретил он меня, не вставая о с места.
- А вот я тебе сейчас объясню.
Всякое раннее утро, петербургское в том числе, имеет на природу
человека отрезвляющее действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе с
утренним светом и холодом, совершенно даже испаряется, и мне самому
случалось иногда припоминать по утрам иные свои ночные, только что минувшие
грезы, а иногда и поступки, с укоризною и стыдом. Но мимоходом, однако,
замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на
всем земном шаре, - чуть ли не самым фантастическим в мире. Это мое личное
воззрение или, лучше сказать, впечатление, но я за него стою. В такое
петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь
пушкинского Германна из "Пиковой дамы" (колоссальное лицо, необычайный,
совершенно петербургский тип - тип из петербургского периода!), мне кажется,
должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась
странная, но навязчивая греза: "А что, как разлетится этот туман и уйдет
кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город,
подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото,
а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем,
загнанном коне?" Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что
все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне
часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: "Вот они
все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и
ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка
действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, - и все
вдруг исчезнет". Но я увлекся.
Скажу заранее: есть замыслы и мечты в каждой жизни до того, казалос