дал я таких,
что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков
своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час
тому, считали священным; о, как у них это легко делается! Пусть Ефим, даже и
в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался,
но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав
и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда
не могли понять.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в
двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на
Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим
почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я
и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать,
несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Я рассуждал так: дело с письмом о наследстве есть дело совести, и я,
выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения,
что, уж конечно, должно было ему польстить. Разумеется, я и взаправду был
озабочен этим письмом и действительно убежден в необходимости третейского
решения; но подозреваю, однако, что и тогда уже мог бы вывернуться из
затруднения без всякой посторонней помощи. И главное, сам знал про это;
именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он
там захочет, пусть так и делает: вот решение. Ставить же самого себя высшим
судьей и решителем в деле такого сорта было даже совсем неправильно.
Устраняя себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым
тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо,
отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству
(потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из
этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший
нравственный взгляд на будущий поступок Версилова. Упрекнуть же меня за то,
что я погубил князей, опять-таки никто бы не мог, потому что документ не
имел решающего юридического значения. Все это я обдумал и совершенно уяснил
себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что
пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, - единственно
с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и
бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за
вчерашнее мое перед ним принижение.
Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не ушел, а
остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет только
нарастать.
Прежде всего мне стала ужасно не нравиться комната Васина. "Покажи мне
свою комнату, и я узнаю твой характер" - право, можно бы так сказать. Васин
жил в меблированной комнате от жильцов, очевидно бедных и тем промышлявших,
имевших постояльцев и кроме него. Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть
заставленные мебелью комнатки и, однако же, с претензией на комфортабельный
вид; тут непременно мягкий диван с Толкучего рынка, который опасно двигать,
рукомойник и ширмами огороженная железная кровать. Васин был, очевидно,
лучшим и благонадежнейшим жильцом; такой самый лучший жилец непременно
бывает один у хозяйки, и за это ему особенно угождают: у него убирают и
подметают тщат
что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков
своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час
тому, считали священным; о, как у них это легко делается! Пусть Ефим, даже и
в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался,
но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав
и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда
не могли понять.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в
двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на
Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим
почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я
и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать,
несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Я рассуждал так: дело с письмом о наследстве есть дело совести, и я,
выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения,
что, уж конечно, должно было ему польстить. Разумеется, я и взаправду был
озабочен этим письмом и действительно убежден в необходимости третейского
решения; но подозреваю, однако, что и тогда уже мог бы вывернуться из
затруднения без всякой посторонней помощи. И главное, сам знал про это;
именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он
там захочет, пусть так и делает: вот решение. Ставить же самого себя высшим
судьей и решителем в деле такого сорта было даже совсем неправильно.
Устраняя себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым
тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо,
отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству
(потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из
этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший
нравственный взгляд на будущий поступок Версилова. Упрекнуть же меня за то,
что я погубил князей, опять-таки никто бы не мог, потому что документ не
имел решающего юридического значения. Все это я обдумал и совершенно уяснил
себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что
пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, - единственно
с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и
бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за
вчерашнее мое перед ним принижение.
Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не ушел, а
остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет только
нарастать.
Прежде всего мне стала ужасно не нравиться комната Васина. "Покажи мне
свою комнату, и я узнаю твой характер" - право, можно бы так сказать. Васин
жил в меблированной комнате от жильцов, очевидно бедных и тем промышлявших,
имевших постояльцев и кроме него. Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть
заставленные мебелью комнатки и, однако же, с претензией на комфортабельный
вид; тут непременно мягкий диван с Толкучего рынка, который опасно двигать,
рукомойник и ширмами огороженная железная кровать. Васин был, очевидно,
лучшим и благонадежнейшим жильцом; такой самый лучший жилец непременно
бывает один у хозяйки, и за это ему особенно угождают: у него убирают и
подметают тщат