весь корпус пришел в движение, и от одного
кадета другому передавалось невероятное известие: "Михаил Степанович прошел
по улице!"
Ему, впрочем, и некогда было разгуливать: будучи в одно и то же время
директором и инспектором, он по этой последней обязанности четыре раза в
день _непременно_ обходил все классы. У нас было четыре перемены уроков, и
Перский _непременно_ побывал _на каждом уроке_. Придет, посидит или постоит,
послушает и идет в другой класс. Решительно ни один урок без него не
обходился. Обход свой он делал в сопровождении вестового, такого же, как он,
рослого унтер-офицера, музыканта Ананьева. Ананьев всюду его сопровождал и
открывал перед ним двери.
Перский _исключительно_ занимался по научной части и отстранил от себя
фронтовую часть и наказания за дисциплину, которых терпеть не мог и не
переносил. От него мы видели только одно наказание: кадета ленивого или
нерадивого он, бывало, слегка коснется в лоб кончиком безыменного пальца,
как бы оттолкнет от себя, и скажет своим чистым, отчетливым голосом:
- Ду-ур-рной кадет!.. - И это служило горьким и памятным уроком, от
которого заслуживший такое порицание часто не пил и не ел и всячески
старался исправиться и тем "утешить Михаила Степановича".
Надо заметить, что Перский был холост, и у нас существовало такое
убеждение, что он и не женится тоже _для нас_. Говорили, что он боится,
обязавшись семейством, уменьшить свою о нас заботливость. И здесь же у места
будет сказать, что это, кажется, совершенно справедливо. По крайней мере
знавшие Михаила Степановича говорили, что на шуточные или нешуточные
разговоры с ним о женитьбе он отвечал:
- Мне провидение вверило так много чужих детей, что некогда думать о
собственных, - и это в его правдивых устах, конечно, была не фраза.
^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ^U
Жил он совершенно монахом. Более строгой аскетической жизни в миру
нельзя себе и представить. Не говоря о том, что сам Перский не ездил ни в
гости, ни в театры, ни в собрания, - он и у себя на дому никогда никого не
принимал. Объясняться с ним по делу всякому было очень легко и свободно, но
только в приемной комнате, а не в его квартире. Там никто посторонний не
бывал, да и по слухам, разошедшимся, вероятно, от Ананьева, квартира его
была неудобна для приемов: комнаты Перского представляли вид самой крайней
простоты.
_Вся прислуга_ директора состояла из одного вышеупомянутого вестового,
музыканта Ананьева, который не отлучался от своего генерала. Он, как
сказано, сопровождал его при ежедневных обходах классов, дортуаров, столовых
и малолетнего отделения, где были дети от четырехлет-
319
него возраста, за которыми наблюдали уже не офицеры, а приставленные к
тому дамы. Этот Ананьев и служил Перскому, то есть тщательно и превосходно
чистил его сапоги и платье, на котором никогда не было пылинки, и ходил для
него с судками за обедом, не куда-нибудь в избранный ресторан, а на общую
кадетскую кухню. Там кадетскими же стряпунами готовился обед для бессемейных
офицеров, которых в нашем монастыре, как бы по примеру начальника, завелось
много, и Перский кушал этот самый сбед, платя за него эконому такую же точно
скромную плату, как и все другие.
Понятно, что, находившись весь день по корпусу, особенно по классам,
где он был не для формы, а, имея хорошие сведения во вс
кадета другому передавалось невероятное известие: "Михаил Степанович прошел
по улице!"
Ему, впрочем, и некогда было разгуливать: будучи в одно и то же время
директором и инспектором, он по этой последней обязанности четыре раза в
день _непременно_ обходил все классы. У нас было четыре перемены уроков, и
Перский _непременно_ побывал _на каждом уроке_. Придет, посидит или постоит,
послушает и идет в другой класс. Решительно ни один урок без него не
обходился. Обход свой он делал в сопровождении вестового, такого же, как он,
рослого унтер-офицера, музыканта Ананьева. Ананьев всюду его сопровождал и
открывал перед ним двери.
Перский _исключительно_ занимался по научной части и отстранил от себя
фронтовую часть и наказания за дисциплину, которых терпеть не мог и не
переносил. От него мы видели только одно наказание: кадета ленивого или
нерадивого он, бывало, слегка коснется в лоб кончиком безыменного пальца,
как бы оттолкнет от себя, и скажет своим чистым, отчетливым голосом:
- Ду-ур-рной кадет!.. - И это служило горьким и памятным уроком, от
которого заслуживший такое порицание часто не пил и не ел и всячески
старался исправиться и тем "утешить Михаила Степановича".
Надо заметить, что Перский был холост, и у нас существовало такое
убеждение, что он и не женится тоже _для нас_. Говорили, что он боится,
обязавшись семейством, уменьшить свою о нас заботливость. И здесь же у места
будет сказать, что это, кажется, совершенно справедливо. По крайней мере
знавшие Михаила Степановича говорили, что на шуточные или нешуточные
разговоры с ним о женитьбе он отвечал:
- Мне провидение вверило так много чужих детей, что некогда думать о
собственных, - и это в его правдивых устах, конечно, была не фраза.
^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ^U
Жил он совершенно монахом. Более строгой аскетической жизни в миру
нельзя себе и представить. Не говоря о том, что сам Перский не ездил ни в
гости, ни в театры, ни в собрания, - он и у себя на дому никогда никого не
принимал. Объясняться с ним по делу всякому было очень легко и свободно, но
только в приемной комнате, а не в его квартире. Там никто посторонний не
бывал, да и по слухам, разошедшимся, вероятно, от Ананьева, квартира его
была неудобна для приемов: комнаты Перского представляли вид самой крайней
простоты.
_Вся прислуга_ директора состояла из одного вышеупомянутого вестового,
музыканта Ананьева, который не отлучался от своего генерала. Он, как
сказано, сопровождал его при ежедневных обходах классов, дортуаров, столовых
и малолетнего отделения, где были дети от четырехлет-
319
него возраста, за которыми наблюдали уже не офицеры, а приставленные к
тому дамы. Этот Ананьев и служил Перскому, то есть тщательно и превосходно
чистил его сапоги и платье, на котором никогда не было пылинки, и ходил для
него с судками за обедом, не куда-нибудь в избранный ресторан, а на общую
кадетскую кухню. Там кадетскими же стряпунами готовился обед для бессемейных
офицеров, которых в нашем монастыре, как бы по примеру начальника, завелось
много, и Перский кушал этот самый сбед, платя за него эконому такую же точно
скромную плату, как и все другие.
Понятно, что, находившись весь день по корпусу, особенно по классам,
где он был не для формы, а, имея хорошие сведения во вс