обираться. А у подлета, который за нами следит, верно
тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего способнее на
льду между барок грабить - и убить, и под воду спустить. Тут их притон, и
днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с подстилкою из
костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и до/кидают. И особые
женки кабацкие с ними тут тоже привитали. Лихие бабенки. Бывало, выкажут
себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а эти опять на карауле
караулят.
Больше всего нападали на тех, кто из мужского монастыря от всенощной
возвращался, потому что наши певчих любили, и был тогда удивительный бас
Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове и нижняя губа как
будто откидной передок в фаэтоне отваливалась. Пока он ревет - она все
откинута, а потом захлопнется. Если же кто хотел цел от всенощной
воротиться, то приглашали с собой провожатыми приказных Рябыкина или
Корсунского. Оба силачи были, и их подлеты боялись. Особливо Рябыкина,
который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного Соломку в
Щекатихинской роще на майском гулянье убили...
Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он
перебивает:
- Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней
мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных
пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.
- Пожалуй, давайте - у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака
еще могу захватить.
И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо
нас из темноты вырос и говорит:
- Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть - подлет, но
узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.
- Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.
А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу
отвечает:
- Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а
Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в
груди зашедшись... Щелкану - и жив не останешься...
- Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он
нас за воров почитает.
Дядя отвечает:
- Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли
останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не
выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело...
Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и
Иосаф... Брысь! Что это такое?
- Что?
- Ты не видал?
- Что же тут можно видеть?
- Вроде как будто кошка под ноги.
- Это вам показалось.
- Совсем как арбуз покатился.
- Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.
- Ой!
- Что вы?
- Я про шапку.
- А что такое?
- Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе,
кого-нибудь тормошат.
- Нет, верно, просто ветер сорвал.
И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки,
повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой,
как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между
ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда
загогулями заворачивать надо.
- Ну, тут,- говорю,- дяденька,
тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего способнее на
льду между барок грабить - и убить, и под воду спустить. Тут их притон, и
днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с подстилкою из
костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и до/кидают. И особые
женки кабацкие с ними тут тоже привитали. Лихие бабенки. Бывало, выкажут
себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а эти опять на карауле
караулят.
Больше всего нападали на тех, кто из мужского монастыря от всенощной
возвращался, потому что наши певчих любили, и был тогда удивительный бас
Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове и нижняя губа как
будто откидной передок в фаэтоне отваливалась. Пока он ревет - она все
откинута, а потом захлопнется. Если же кто хотел цел от всенощной
воротиться, то приглашали с собой провожатыми приказных Рябыкина или
Корсунского. Оба силачи были, и их подлеты боялись. Особливо Рябыкина,
который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного Соломку в
Щекатихинской роще на майском гулянье убили...
Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он
перебивает:
- Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней
мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных
пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.
- Пожалуй, давайте - у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака
еще могу захватить.
И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо
нас из темноты вырос и говорит:
- Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть - подлет, но
узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.
- Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.
А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу
отвечает:
- Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а
Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в
груди зашедшись... Щелкану - и жив не останешься...
- Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он
нас за воров почитает.
Дядя отвечает:
- Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли
останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не
выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело...
Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и
Иосаф... Брысь! Что это такое?
- Что?
- Ты не видал?
- Что же тут можно видеть?
- Вроде как будто кошка под ноги.
- Это вам показалось.
- Совсем как арбуз покатился.
- Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.
- Ой!
- Что вы?
- Я про шапку.
- А что такое?
- Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе,
кого-нибудь тормошат.
- Нет, верно, просто ветер сорвал.
И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки,
повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой,
как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между
ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда
загогулями заворачивать надо.
- Ну, тут,- говорю,- дяденька,