Много рассказала мне
Домна Платоновна в эти пять лет разных историй, где она была всегда
попрана, оскорблена и обижена за свои же добродетели и попечения о нуждах
человеческих.
Разнообразны, странны и многообильны всякими приключениями бывали эти
интересные и бесхитростные рассказы моей добродушной Домны Платоновны.
Много я слышал от нее про разные свадьбы, смерти, наследства,
воровства-кражи и воровства-мошенничества, про всякий нагольный и крытый
разврат, про всякие петербургские мистерии и про вас, про ваши
назидательные похождения, мои дорогие землячки Леканиды Петровны, про вас,
везущих сюда с вольной Волги, из раздольных степей саратовских, с тихой
Оки и из золотой благословенной Украины свои свежие, здоровые тела, свои
задорные, но незлобивые сердца, свои безумно смелые надежды на рок, на
случай, на свои ни к чему не годные здесь силы и порывания.
Но возвращаемся к нашей приятельнице Домне Платоновне. Вас, кто бы вы
ни были, мой снисходительный читатель, не должно оскорблять, что я назвал
Домну Платоновну нашей общей приятельницей. Предполагая в каждом читателе
хотя самое малое знакомство с Шекспиром, я прошу его припомнить то
гамлетовское выражение, что "если со всяким человеком обращаться по
достоинству, то очень немного найдется таких, которые не заслуживали бы
порядочной оплеухи" (*9). Трудно бывает проникнуть во святая святых
человека!
Итак, мы с Домной Платоновной все водили хлеб-соль и дружбу; все она
навещала меня и вечно, поспешая куда-нибудь по делу, засиживалась по целым
часам на одном месте. Я тоже был у Домны Платоновны два или три раза в ее
квартире у Знаменья и видел ту каморочку, в которой укрывалась до своего
акта отречения Леканида Петровна, видел ту кондитерскую, в которой Домна
Платоновна брала песочное пирожное, чтобы подкормить ее и утешить; видел,
наконец, двух свежепривозных молодых "дамок", которые прибыли искать в
Петербурге счастья и попали к Домне Платоновне "на Леканидкино место"; но
никогда мне не удавалось выведать у Домны Платоновны, какими путями шла
она и дошла до своего нынешнего положения и до своих оригинальных
убеждений насчет собственной абсолютной правоты и всеобщего стремления ко
всякому обману. Мне очень хотелось знать, что такое происходило с Домной
Платоновной прежде, чем она зарядила: "Э, ге-ге, нет уж ты, батюшка, со
мной, сделай милость, не спорь; я уж это лучше тебя знаю". Хотелось знать,
какова была та благословенная купеческая семья на Зуше, в которой (то есть
в семье) выросла этакая круглая Домна Платоновна, у которой и молитва, и
пост, и собственное целомудрие, которым она хвалилась, и жалость к людям
сходились вместе с сватовскою ложью, артистическою наклонностью к
устройству коротеньких браков не любви ради, а ради интереса, и т.п. Как
это, я думал, все пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается
в нем с таким изумительным согласием, что сейчас одно чувство толкает руку
отпустить плачущей Леканиде Петровне десять пощечин, а другое поднимает
ноги принести ей песочного пирожного; то же сердце сжимается при
сновидении, как мать чистенько водила эту Леканиду Петровну, и оно же
спокойно бьется, приглашая какого-то толстого борова поспешить как можно
скорее запачкать эту Леканиду Петровну, которой теперь нечем и запереть
своего тела!
Я понимал, что Домна Платон
Домна Платоновна в эти пять лет разных историй, где она была всегда
попрана, оскорблена и обижена за свои же добродетели и попечения о нуждах
человеческих.
Разнообразны, странны и многообильны всякими приключениями бывали эти
интересные и бесхитростные рассказы моей добродушной Домны Платоновны.
Много я слышал от нее про разные свадьбы, смерти, наследства,
воровства-кражи и воровства-мошенничества, про всякий нагольный и крытый
разврат, про всякие петербургские мистерии и про вас, про ваши
назидательные похождения, мои дорогие землячки Леканиды Петровны, про вас,
везущих сюда с вольной Волги, из раздольных степей саратовских, с тихой
Оки и из золотой благословенной Украины свои свежие, здоровые тела, свои
задорные, но незлобивые сердца, свои безумно смелые надежды на рок, на
случай, на свои ни к чему не годные здесь силы и порывания.
Но возвращаемся к нашей приятельнице Домне Платоновне. Вас, кто бы вы
ни были, мой снисходительный читатель, не должно оскорблять, что я назвал
Домну Платоновну нашей общей приятельницей. Предполагая в каждом читателе
хотя самое малое знакомство с Шекспиром, я прошу его припомнить то
гамлетовское выражение, что "если со всяким человеком обращаться по
достоинству, то очень немного найдется таких, которые не заслуживали бы
порядочной оплеухи" (*9). Трудно бывает проникнуть во святая святых
человека!
Итак, мы с Домной Платоновной все водили хлеб-соль и дружбу; все она
навещала меня и вечно, поспешая куда-нибудь по делу, засиживалась по целым
часам на одном месте. Я тоже был у Домны Платоновны два или три раза в ее
квартире у Знаменья и видел ту каморочку, в которой укрывалась до своего
акта отречения Леканида Петровна, видел ту кондитерскую, в которой Домна
Платоновна брала песочное пирожное, чтобы подкормить ее и утешить; видел,
наконец, двух свежепривозных молодых "дамок", которые прибыли искать в
Петербурге счастья и попали к Домне Платоновне "на Леканидкино место"; но
никогда мне не удавалось выведать у Домны Платоновны, какими путями шла
она и дошла до своего нынешнего положения и до своих оригинальных
убеждений насчет собственной абсолютной правоты и всеобщего стремления ко
всякому обману. Мне очень хотелось знать, что такое происходило с Домной
Платоновной прежде, чем она зарядила: "Э, ге-ге, нет уж ты, батюшка, со
мной, сделай милость, не спорь; я уж это лучше тебя знаю". Хотелось знать,
какова была та благословенная купеческая семья на Зуше, в которой (то есть
в семье) выросла этакая круглая Домна Платоновна, у которой и молитва, и
пост, и собственное целомудрие, которым она хвалилась, и жалость к людям
сходились вместе с сватовскою ложью, артистическою наклонностью к
устройству коротеньких браков не любви ради, а ради интереса, и т.п. Как
это, я думал, все пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается
в нем с таким изумительным согласием, что сейчас одно чувство толкает руку
отпустить плачущей Леканиде Петровне десять пощечин, а другое поднимает
ноги принести ей песочного пирожного; то же сердце сжимается при
сновидении, как мать чистенько водила эту Леканиду Петровну, и оно же
спокойно бьется, приглашая какого-то толстого борова поспешить как можно
скорее запачкать эту Леканиду Петровну, которой теперь нечем и запереть
своего тела!
Я понимал, что Домна Платон