ли у нее зубы, да лекарь велел ей поставить пиявицу
врачебную к зубу, а фершалов мальчик ей эту пиявицу к языку припустил, и
пошел у нее с тех пор в языке опух. Опять же таки у меня в этот вечер и
дело было: к Пяти углам надо было в один дом сбегать к купцу - жениться
тоже хочет; но она, эта Кошевериха, не пущает.
"Погоди, - говорит, - киевской наливочки выпьем, да Фадей Семенович, -
говорит, - от всенощной придет, чайку напьемся: куда тебе спешить?"
"Как, - говорю, - мать, куда спешить?"
Ну, а сама все-таки, как на грех, осталась, да это то водочки, то
наливочки, так налилась, что даже в голове у меня, чувствую, засточертело.
"Ну, - говорю ей, - извини, Варвара Петровна, очень тебе на твоем
угощении благодарна, только уж больше пить не могу".
Она пристает, потчует, а я говорю:
"Лучше, мать моя, и не потчуй. Я свою плипорцию знаю и ни за что больше
пить не стану".
"Сожителя, - говорит, - подожди".
"И сожителя, - говорю, - ждать не буду".
Стала на своем, что иду и иду, и только. Потому, знаешь, чувствую, что
в голове-то уж у меня чертополох пошел. Выхожу это я, сударь ты мой, за
ворота, поворачиваю на Разъезжую и думаю: возьму извозчика. Стоит тут
сейчас на угле живейный (*10), я и говорю:
"Что, молодец, возьмешь к Знаменью божьей матери?"
"Пятиалтынный".
"Ну, как, - отвечаю ему, - не пятиалтынный! пятачок".
А сама, знаешь, и иду по Разъезжей. Светло везде; фонари горят; газ в
магазинах; и пешком, думаю, дойду, если не хочешь, варвар, пятачка взять,
этакую близость проехать.
Только вдруг, сударь мой, порх этак передо мною какой-то господин. В
пальте, в фуражке это, в калошах, ну одно слово - барин. И откуда это
только он передо мною вырос, вот хоть убей ты меня, никак не понимаю.
"Скажите, - говорит, - сударыня (еще сударыней, подлец, назвал),
скажите, - говорит, - сударыня, где тут Владимирская улица?"
"А вот, - говорю, - милостивый государь, как прямо-то пойдете, да
сейчас будет переулок направо..." - да только это-то выговорила, руку-то,
знаешь, поднявши ему указываю, а он дерг меня за саквояж.
"Наше, - говорит, - вам сорок одно да кланяться холодно", - да и мах от
меня.
"Ах, - говорю, - ты варвар! ах, мерзавец ты этакой!" Все это еще за
одну надсмешку только считаю. Но с этим словом глядь, а саквояжа-то моего
нет.
"Батюшки! - заорала я что было у меня силы, во всю мою глотку. -
Батюшки! - ору, - помогите! догоните его, варвара! догоните его, злодея!"
И сама-то, знаешь, бегу-натыкаюсь и людей-то за руки ловлю, тащу:
помогите, мол, защитите: саквояж мой сейчас унес какой-то варвар! Бегу,
бегу, ажно ноженьки мои стали, а его, злодея, и след простыл. Ну, и то
сказать, где ж мне, дыне этакой, его, пса подчегарого, догнать! Обернусь
так-то на народ, крикну: "Варвары! что ж вы глазеете! креста на вас нет,
что ли?" Ну, бегла, бегла да и стала. Стала и реву. Так ревма и реву, как
дура. Сижу на тунбе да и реву. Собрался около меня народ, толкует:
"Пьяная, должно быть".
"Ах вы, варвары, - говорю, - этакие! Сами вы пьяные, а у меня саквояж
сейчас из рук украдено".
Тут городовой подошел. "Пойдем, - говорит, - тетка, в квартал".
Приводит меня городовой в квартал, я опять закричала.
Смотрю, из двери идет квартальный поручик и говорит:
"Что ты здесь, женщина, этак шумишь?"
"Помилуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие,
врачебную к зубу, а фершалов мальчик ей эту пиявицу к языку припустил, и
пошел у нее с тех пор в языке опух. Опять же таки у меня в этот вечер и
дело было: к Пяти углам надо было в один дом сбегать к купцу - жениться
тоже хочет; но она, эта Кошевериха, не пущает.
"Погоди, - говорит, - киевской наливочки выпьем, да Фадей Семенович, -
говорит, - от всенощной придет, чайку напьемся: куда тебе спешить?"
"Как, - говорю, - мать, куда спешить?"
Ну, а сама все-таки, как на грех, осталась, да это то водочки, то
наливочки, так налилась, что даже в голове у меня, чувствую, засточертело.
"Ну, - говорю ей, - извини, Варвара Петровна, очень тебе на твоем
угощении благодарна, только уж больше пить не могу".
Она пристает, потчует, а я говорю:
"Лучше, мать моя, и не потчуй. Я свою плипорцию знаю и ни за что больше
пить не стану".
"Сожителя, - говорит, - подожди".
"И сожителя, - говорю, - ждать не буду".
Стала на своем, что иду и иду, и только. Потому, знаешь, чувствую, что
в голове-то уж у меня чертополох пошел. Выхожу это я, сударь ты мой, за
ворота, поворачиваю на Разъезжую и думаю: возьму извозчика. Стоит тут
сейчас на угле живейный (*10), я и говорю:
"Что, молодец, возьмешь к Знаменью божьей матери?"
"Пятиалтынный".
"Ну, как, - отвечаю ему, - не пятиалтынный! пятачок".
А сама, знаешь, и иду по Разъезжей. Светло везде; фонари горят; газ в
магазинах; и пешком, думаю, дойду, если не хочешь, варвар, пятачка взять,
этакую близость проехать.
Только вдруг, сударь мой, порх этак передо мною какой-то господин. В
пальте, в фуражке это, в калошах, ну одно слово - барин. И откуда это
только он передо мною вырос, вот хоть убей ты меня, никак не понимаю.
"Скажите, - говорит, - сударыня (еще сударыней, подлец, назвал),
скажите, - говорит, - сударыня, где тут Владимирская улица?"
"А вот, - говорю, - милостивый государь, как прямо-то пойдете, да
сейчас будет переулок направо..." - да только это-то выговорила, руку-то,
знаешь, поднявши ему указываю, а он дерг меня за саквояж.
"Наше, - говорит, - вам сорок одно да кланяться холодно", - да и мах от
меня.
"Ах, - говорю, - ты варвар! ах, мерзавец ты этакой!" Все это еще за
одну надсмешку только считаю. Но с этим словом глядь, а саквояжа-то моего
нет.
"Батюшки! - заорала я что было у меня силы, во всю мою глотку. -
Батюшки! - ору, - помогите! догоните его, варвара! догоните его, злодея!"
И сама-то, знаешь, бегу-натыкаюсь и людей-то за руки ловлю, тащу:
помогите, мол, защитите: саквояж мой сейчас унес какой-то варвар! Бегу,
бегу, ажно ноженьки мои стали, а его, злодея, и след простыл. Ну, и то
сказать, где ж мне, дыне этакой, его, пса подчегарого, догнать! Обернусь
так-то на народ, крикну: "Варвары! что ж вы глазеете! креста на вас нет,
что ли?" Ну, бегла, бегла да и стала. Стала и реву. Так ревма и реву, как
дура. Сижу на тунбе да и реву. Собрался около меня народ, толкует:
"Пьяная, должно быть".
"Ах вы, варвары, - говорю, - этакие! Сами вы пьяные, а у меня саквояж
сейчас из рук украдено".
Тут городовой подошел. "Пойдем, - говорит, - тетка, в квартал".
Приводит меня городовой в квартал, я опять закричала.
Смотрю, из двери идет квартальный поручик и говорит:
"Что ты здесь, женщина, этак шумишь?"
"Помилуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие,