ал, кричу: батюшки, не мой узел.
"Знаем, - говорят, - что _немой_; рассказывай толком".
Рассказала.
Повели меня в сыскную полицию. Там опять рассказала. Сыскной
рассмеялся.
"Это, верно, - говорит, - он, подлец, из бани шел".
А враг его знает, откуда он шел, только как это он мне этот узелок
подсунул?
- В темноте, - говорю, - не мудрено, Домна Платоновна.
- Нет, я к тому, что ты говоришь извозчик-то: не оброни, говорит, что
накладено! Вот тебе и накладено, и разумей, значит, к чему эти его
слова-то были.
- Вам бы, - говорю, - надо тогда же, садясь в сани, на узелок
посмотреть.
- Да как, мой друг, хочешь смотри, а уж как обмошенничать тебя, так все
равно обмошенничают.
- Ну, это, - говорю, - уж вы того...
- Э, ге-ге-ге! Нет, уж ты сделай свое одолжение: в глазах тебя самого
не тем, чем ты есть, сделают. Я тебе вот какой случай скажу, как в
глаза-то нашего брата обделывают. Иду я - вскоре это еще как из своего
места сюда приехала, - и надо мне было идти через Апраксин. Тогда там
теснота была, не то что теперь, после пожару - теперь прелесть как хорошо,
а тогда была ужасная гадость. Ну, иду я, иду себе. Вдруг откуда ни
возьмись молодец этакой, из себя красивый: "Купи, - говорит, - тетенька,
рубашку". Смотрю, держит в руках ситцевую рубашку, совсем новую, и ситец
преотличный такой - никак не меньше как гривен шесть за аршин надо дать.
"Что ж, - спрашиваю, - за нее хочешь?"
"Два с полтиной".
"А что, - говорю, - из половинки уступишь?"
"Из какой половины?"
"А из любой, - говорю, - из какой хочешь". Потому что я знаю, что в
торговле за всякую вещь всегда половину надо давать.
"Нет, - отвечает, - тетка, тебе, видно, не покупать хороших вещей", - и
из рук рубашку, знаешь, дергает.
"Дай же", - говорю, потому вижу, рубашка отличная, целковых три кому не
надо стоит.
"Бери, - говорю, - рупь".
"Пусти, - говорит, - мадам!" - дернул и, вижу, свертывает ее под полу и
оглядывается. Известное дело, думаю, краденая; подумала так и иду, а он
вдруг из-за линии выскакивает: "Давай, - говорит, - тетка, скорей деньги.
Бог с тобой совсем: твое, видно, счастье владеть".
Я ему это в руки рупь-бумажку даю, а он мне самую эту рубаху скомканную
отдает.
"Владай, - говорит, - тетенька", а сам верть назад и пошел.
Я положила в карман портмоне, да покупку-то эту свою разворачиваю, ан
гляжу - хлоп у меня к ногам что-то упало. Гляжу - мочалка старая, вот что
в небели бывает. Я тогда еще этих петербургских обстоятельств всех не
знала, дивуюсь: что, мол, это такое? да на руки-то свои глядь, а у меня в
руках лоскут! Того же самого ситца, что рубашка была, так лоскуток один с
пол-аршина. А эти меренье приказчики грохочут: "К нам, - трещат, -
тетенька, пожалуйте; у нас, - говорят, - есть и фас-канифас и для глупых
баб припас". А другой опять подходит: "У нас, - говорит, - тетенька, для
вашей милости саван есть подержанный чудесный". Я уж это все мимо ушей
пущаю: шут, думаю, с вами совсем. Даже, я тебе говорю, сомлела я; страх на
меня напал, что это за лоскут такой? Была рубашка, а стал лоскут. Нет,
друг мой, они как захотят, так все сделают. Ты Егупова полковника знаешь?
- Нет, не знаю.
- Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый: отличный мужчина.
Девять лошадей под ним на войне убили, а он жив остался: в газетах писано
было об этом.
"Знаем, - говорят, - что _немой_; рассказывай толком".
Рассказала.
Повели меня в сыскную полицию. Там опять рассказала. Сыскной
рассмеялся.
"Это, верно, - говорит, - он, подлец, из бани шел".
А враг его знает, откуда он шел, только как это он мне этот узелок
подсунул?
- В темноте, - говорю, - не мудрено, Домна Платоновна.
- Нет, я к тому, что ты говоришь извозчик-то: не оброни, говорит, что
накладено! Вот тебе и накладено, и разумей, значит, к чему эти его
слова-то были.
- Вам бы, - говорю, - надо тогда же, садясь в сани, на узелок
посмотреть.
- Да как, мой друг, хочешь смотри, а уж как обмошенничать тебя, так все
равно обмошенничают.
- Ну, это, - говорю, - уж вы того...
- Э, ге-ге-ге! Нет, уж ты сделай свое одолжение: в глазах тебя самого
не тем, чем ты есть, сделают. Я тебе вот какой случай скажу, как в
глаза-то нашего брата обделывают. Иду я - вскоре это еще как из своего
места сюда приехала, - и надо мне было идти через Апраксин. Тогда там
теснота была, не то что теперь, после пожару - теперь прелесть как хорошо,
а тогда была ужасная гадость. Ну, иду я, иду себе. Вдруг откуда ни
возьмись молодец этакой, из себя красивый: "Купи, - говорит, - тетенька,
рубашку". Смотрю, держит в руках ситцевую рубашку, совсем новую, и ситец
преотличный такой - никак не меньше как гривен шесть за аршин надо дать.
"Что ж, - спрашиваю, - за нее хочешь?"
"Два с полтиной".
"А что, - говорю, - из половинки уступишь?"
"Из какой половины?"
"А из любой, - говорю, - из какой хочешь". Потому что я знаю, что в
торговле за всякую вещь всегда половину надо давать.
"Нет, - отвечает, - тетка, тебе, видно, не покупать хороших вещей", - и
из рук рубашку, знаешь, дергает.
"Дай же", - говорю, потому вижу, рубашка отличная, целковых три кому не
надо стоит.
"Бери, - говорю, - рупь".
"Пусти, - говорит, - мадам!" - дернул и, вижу, свертывает ее под полу и
оглядывается. Известное дело, думаю, краденая; подумала так и иду, а он
вдруг из-за линии выскакивает: "Давай, - говорит, - тетка, скорей деньги.
Бог с тобой совсем: твое, видно, счастье владеть".
Я ему это в руки рупь-бумажку даю, а он мне самую эту рубаху скомканную
отдает.
"Владай, - говорит, - тетенька", а сам верть назад и пошел.
Я положила в карман портмоне, да покупку-то эту свою разворачиваю, ан
гляжу - хлоп у меня к ногам что-то упало. Гляжу - мочалка старая, вот что
в небели бывает. Я тогда еще этих петербургских обстоятельств всех не
знала, дивуюсь: что, мол, это такое? да на руки-то свои глядь, а у меня в
руках лоскут! Того же самого ситца, что рубашка была, так лоскуток один с
пол-аршина. А эти меренье приказчики грохочут: "К нам, - трещат, -
тетенька, пожалуйте; у нас, - говорят, - есть и фас-канифас и для глупых
баб припас". А другой опять подходит: "У нас, - говорит, - тетенька, для
вашей милости саван есть подержанный чудесный". Я уж это все мимо ушей
пущаю: шут, думаю, с вами совсем. Даже, я тебе говорю, сомлела я; страх на
меня напал, что это за лоскут такой? Была рубашка, а стал лоскут. Нет,
друг мой, они как захотят, так все сделают. Ты Егупова полковника знаешь?
- Нет, не знаю.
- Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый: отличный мужчина.
Девять лошадей под ним на войне убили, а он жив остался: в газетах писано
было об этом.